Павел Мельников-Печерский - На горах (Книга 2, часть 3)
- Подальше от нее, отец Мемнон, она непривычна,- сказала дьякону Варвара Петровна.
Дьякон отошел, но не мог уняться. Восторг и его обуял. Лег он в переднем углу на спине и, неистово размахивая над собой пальмой, свое продолжал:
- "Сердце наше привлекла еси, сестро моя, невесто! Сердце наше привлекла еси единым от очию твоею, единым монистом выи твоея!.. Что удобреста сосца твоя, сестро моя, невесто? Что удобреста сосца твоя паче вина, и воня риз твоих паче всех аромат? Сот искапают устне твоя, невесто! Мед и млеко под языком твоим и благовоние риз твоих, яко благоухание Ливана!"
- Да уймись же ты, Мемнонушка! - тихонько сказал ему Николай Александрыч.Зачем нестроение творишь в доме божием?
- Духом вещаю,- отвечал Мемнон.
- И вовсе не духом,- сказал Николай Александрыч.- Не возлагай хулы. Ведь это грех, никогда и никем не прощаемый. Уймись, говорю!
- По мне и замолчу, пожалуй,- молвил сквозь зубы дьякон и, севши на диванчик, низко склонил голову, думая: "Хоть бы чайку поскорей да поесть".
Очнулся блаженный, тоже на диванчик сел, зевнул раза четыре и, посидев маленько, платком замахал.
- На Софронушку накатило! На блаженного накатило!..- заговорили люди божьи.
Вышел блаженный на середину сионской горницы и во все стороны стал платком махать. Потом, ломаясь и кривляясь, с хохотом и визгом понес бессмысленную чепуху. Но люди божьи слушали его с благоговением.
- Слушай лес-бор говорит, - начал юродивый... - игумен безумен - бом, бом, бом!.. Чайку да медку, да сахарцу! Нарве стане наризон, рами стане гаризон (Эти бессмысленные слова и подобные им в ходу у хлыстов, особенно на Кавказе, где тамошние "прыгунки" (то же, что хлысты) уверяют, будто это на иерусалимском языке. Непонятные слова в кораблях говорятся больше безумными и юродивыми, которых охотно принимают в корабли, в уверенности, что при их участии на других дух святый сходит скорее.).
И, захохотав во все горло, начал прыгать на одном месте, припевая:
Тень, тень, потетень,
Выше города плетень,
Садись, галка, на плетень!
Галки хохлуши
Спасенные души,
Воробьи пророки
Шли по дороге,
Нашли они книгу.
Что в той книге?
Хоть и знали люди божьи, что Софронушка завел известную детскую песню, но все-таки слушали его с напряженным вниманием... Хоть и знали, что "из песни слова не выкинешь", но слова: "нашли пророки книгу" возбудили в них любопытство. "А что, ежели вместо зюзюки (Детская песня. После слов "что в той книге", она так продолжается:
Зюзюка, зюзюка,
Куда нам катиться?
Вдоль по дорожке, и пр.
Зюзюка - картавый, шепелявый.)
он другое запоет и возвестит какое-нибудь откровение свыше?"
В самом деле, блаженный не зюзюку запел, а другое:
А писано тамо:
"Савишраи само,
Капиласта гандря
Дараната шантра
Сункара пируша
Моя дева Луша".
(В двадцатых годах в корабле людей божьих отставного полковника Александра Петровича Дубовицкого этими словами говорил один из пророков. Члены корабля думали, что это по-индийски. Последний стих в нашей рукописи: "Майя дива луча").
Только и поняли божьи люди, что устами блаженного дух возвестил, что Луша - его дева. Так иные звали Лукерьюшку, и с того времени все так стали звать ее. Твердо верили, что Луша будет "золотым избранным сосудом духа". И стали ее ублажать, Варвара Петровна первая подошла к ней и поцеловала. Смутилась, оторопела бедная девушка. Еще немного дней прошло с той поры, как, угнетенная непосильной работой в доме названного дяди, она с утра до ночи терпела попреки да побои ото всех домашних, а тут сама барыня, такая важная, такая знатная, целует и милует ее. А за Варварой Петровной и другие - Варенька, Марья Ивановна, Катенька ее целовали.
- Приидите друг ко другу, люди божии, - церковным напевом запел Николай Александрыч. - Воздадим целование ангельское, лобызание херувимское. Тако дух снятый повеле.
И все стали целоваться, говоря "Христос воокресе!" Только к Дуне да к Лукерьюшке с Василисой никто не подходил - они не были еще "приведены".
Все вышли в коридор. Марья Ивановна осталась с Дуней в сионской горнице. Осталась там и Луша с Василисой.
- Ну что? - спросила Марья Ивановна у Дуни.
- Я как во сне, - ответила Дуня. - Все так странно, так диковинно. А сердце так и горит, так и замирает.
- Пресвятый голубь пречистым крылом коснулся сердца твоего, Дунюшка, сказала Марья Ивановна. Верь и молись, больше углубляйся в себя, а будучи на молитве, старайся задерживать в себе дыханье ( Хлысты на молитве и во время радений задерживают дыхание. Этому учили и древние отшельники и пустынножители. Это же в практике и у индийских факиров и у трамблеров Америки.) и тогда скоро придет на тебя благодать. На сколько сил твоих станет, не вдыхай и себя воздуха, ведь он осквернен врагом, день и ночь летающим в нем... Бывали такие праведники, что, задерживая дыханье, достигали высочайшего блага освобождения святой, чистой, богом созданной души из грязного, грешного тела, из этой тюрьмы, построенной ей на погибель лукавым врагом. Конечно, таких немного, но блаженны и треблаженны они в селениях горних. Место их среди серафимов, а серафимы самые великие чины небесного воинства. Они одни окружают огневидный престол царя царей и во всякое время видят лицо его.
Под эти слова воротились люди божии. Они были уже в обычной одежде. Затушив свечи, все вышли. Николай Александрыч запер сионскую горницу и положил ключ в карман. Прошли несколько комнат в нижнем этаже... Глядь, уж утро, летнее солнце поднялось высоко... Пахнуло свежестью в растворенные окна большой комнаты, где был накрыт стол. На нем были расставлены разные яства: уха, ботвинье с осетриной, караси из барских прудов, сотовый мед, варенье, конфеты, свежие плоды и ягоды. Кипел самовар.
И сидели божьи люди за трапезой чинно и спокойно. Проводили они время в благочестных разговорах. Послышался благовест к обедне, и тогда разошлись они по своим местам и улеглись, утомленные, на постелях.
ГЛАВА ПЯТАЯ
Умаялись люди божьи от радельных трудов. Солнце давно уже с полдён своротило, а они все еще покоятся. Дуня пробудилась всех прежде. Тихо поднялась она с постели, боясь разбудить Вареньку, и неодетая села на кровати.
Сидит и вспоминает сновиденья... Вспоминает и виденное в сионской горнице. Мутится на уме, и не вдруг может она различить, что во сне видела и что наяву...
Не того она ждала от божьих людей. Не такие обряды, не такое моление духом она представляла себе. Иного страстно желала, к иному стремилась душа ее. Бешеная скачка, изуверное круженье, прыжки, пляска, топот ногами, дикие вопли и завыванья мужчин, исступленный визг женщин, неистовый рев дьякона, бессмысленные крики юрода казались ей необычными, странными и возбуждали сомненье в святости виденного и слышанного. Ни о чем подобном в мистических книгах Дуне читать не доводилось. Говорили ей про тайные обряды и Марья Ивановна и Варенька, но не думала Дуня, что это будет так дико, неистово и бессмысленно.
"Не враг ли смущает меня? - приходит ей на мысль. - Ему хочется не допускать меня до общения с людьми божьими? Так и Марья Ивановна говорила, и Варенька, и все. Хитрой, злобной силой ополчается он на меня... Прочь, лукавый!.. Не смутить тебе меня, не совратить!.. Помню писание: "Безумное божие премудрей человеческой мудрости".
А на сердце болезненно. То сомненья пронесутся в отуманенной голове, то былая, давнишняя жизнь вдруг ей вспомнится.
Вот завывает вьюга, закидало снегом оконные стекла. В жарко натопленной келье Манефы обительские девицы, усевшись кругом стола, в строгом молчанье слушают мать казначею Таифу. Читает она "Стоглав", и после каждого "ответа" ("Стоглав" состоит из вопросов царя Ивана Васильевича и Ответов московского собора. ) Манефа толкует прочитанное. Все за рукодельем, кто шьет, кто вяжет, Дуня кончает голубой бисерный кошелек отцу в подаренье. До того места доходит Таифа, где собор отцов хулит и порицает пляски, скаканья, плещевания руками, ножной топот и клич неподобный. "Все сие от диавола, - учительно говорит Манефа, - сими кобями приводит он к себе людей, дабы души их в вечной гибели мучились с ним".
И начнет, бывало, рассказывать про адские муки, уготованные уловленным в сети врага божия, отца лжи и всякого зла. "Не то ль и у них в сионской горнице?.. - приходит в голову Дуне. - Не то ли же самое, о чем в "Стоглаве" говорится?" И сильней и шире растут в ней сомненья, колеблются мысли, и нападает тяжелое раздумье... Вот она еще маленькая, только что привезли ее в Комаров... Лето, в небе ни облачка, ветерок не шелохнется, кругом кричат кузнечики, высоко в поднебесье заливается песнями жаворонок; душно, знойно... С матерью Манефой да с тетенькой Дарьей Сергевной идет Дуня по полю возле Каменного Вражка.
Пробираются они в перелесок на прохладе в тени посидеть... Вот яркая зеленая луговина вся усеяна цветами - тут и голубые незабудки, и белоснежные кувшинчики, и ярко-желтые купавки, и пестро-алые одолени. Вскрикнула от радости маленькая Дуня и в детском восторге вихрем помчалась к красивым цветочкам... Манефа не может за нею бежать. Дарье Сергевне тоже не под силу догнать резвого ребенка... "Стой, Дуня, стой! - кричит ей Манефа. Тут болото!.. Загрязнешь, утонешь!.." И теперь только что вспомнит она про раденье, Манефы голос ей слышится: "Загрязнешь, утонешь!.."
