Андрей Мелехов - 1941. Козырная карта вождя. Почему Сталин не боялся нападения Гитлера?
Вот полный текст жуковской директивы, которую я для удобства буду называть «предупреждающей»:
«Военным советам ЛВО, ПрибВО, ЗапВО, КОВО, ОдВО.
Копия: Народному комиссару Военно-Морского Флота.
1. В течение 22–23.6.41 г. возможно внезапное нападение немцев на фронтах ЛВО, ПрибВО, ЗапВО, КОВО, ОдВО. Нападение может начаться с провокационных действий.
2. Задача наших войск – не поддаваться ни на какие провокационные действия, могущие вызвать крупные осложнения. Одновременно войскам Ленинградского, Прибалтийского, Западного, Киевского и Одесского военных округов быть в полной боевой готовности встретить возможный удар немцев или их союзников.
3. Приказываю:
а) в течение ночи на 22.6.41 г. скрытно занять огневые точки укреплённых районов на государственной границе;
б) перед рассветом 22.6.41 г. рассредоточить по полевым аэродромам всю авиацию, в том числе и войсковую, тщательно её замаскировать;
в) все части привести в боевую готовность. Войска держать рассредоточенно и замаскированно;
г) противовоздушную оборону привести в боевую готовность без дополнительного подъёма приписного состава. Подготовить все мероприятия по затемнению городов и объектов;
д) никаких других мероприятий без особого распоряжения не проводить.
Тимошенко
Жуков
21.6.41 г.» («Воспоминания и размышления», с. 233).
«Испытывая чувство какой-то странной, сложной раздвоенности, – признаётся Жуков, – возвращались мы с С.К. Тимошенко от И.В. Сталина» (там же, с. 234). И я его прекрасно понимаю. Даже если вождь на данной встрече и приоткрыл перед военными завесу тайны «железного аргумента», у них – профессиональных вояк – не могли не существовать сомнения в правильности сталинских распоряжений. Если читатель когда-нибудь катался на «американских горках», то вполне сможет понять, о чём я говорю. Вроде бы и знаешь, что всё будет хорошо, но – когда земля несётся навстречу, а сидящего рядом приятеля вырвало от страха – сердце невольно замирает и хочется заорать от ужаса... Так или иначе, отдав директиву в секретную экспедицию, два полководца пошли пить чай в кабинете Тимошенко и ждать у моря погоды. За ними, по словам Монтефиоре, «бдительно следил Мехлис» («Stalin. The court of the Red Tsar», с. 365).
Интересно отметить, что, согласно английскому историку, в тот субботний вечер Сталин покинул Кремль и уехал на дачу в Кунцево «довольно рано по своим меркам» (там же, с. 366). Это совершенно непостижимо, если учесть, что в ту роковую ночь (по сути, важнейшую ночь в жизни вождя!) разворачивался самый страшный кризис в истории сталинского режима. Не забудем и то, что перед этим, согласно книге всё того же Симона Монтефиоре, Сталин (в очередной раз!) ясно сказал С. Будённому: «Война, по-видимому, начнётся завтра» (там же, с. 365). Не забыл он ещё днём позвонить и Хрущёву в Киев (куда тот, по его собственным словам, уехал ещё в пятницу 20 июня – «чтобы война не застала его в Москве» – см. там же, с. 363) и предупредить того, что «война, возможно, начнётся на следующий день» (там же, с. 365). Но желание Сталина лечь «пораньше» становится абсолютно логичным, если принять, что он твёрдо верил в то, что неизбежную войну начнут не немцы этой ночью, а он сам – когда выспится и сочтёт нужным. Именно поэтому вечером 21 июня он «продолжал уверять (здесь Монтефиоре цитирует воспоминания Микояна), что Гитлер не начнёт войну» (там же, с. 363). Конечно «не начнёт»: мёртвые ничего начать не могут! Кстати, странно, что явно «антисуворовски» настроенный Симон Себаг-Монтефиоре (как мантру повторяющий на каждом шагу хрущёвскую сказку про «душевный паралич» Сталина накануне войны), приведя столь противоречивые факты на одной и той же странице своей работы, не задался вопросом: а как, собственно, эту нестыковку можно объяснить?.. Выше уже говорилось: на определённом этапе я просто перестал удивляться столь абсурдным несуразностям...
В 24.00 командующий Киевским округом М.П. Кирпонос сообщил, что появился ещё один немецкий перебежчик, подтвердивший слова предыдущих. «Об этом, – пишет Г.К. Жуков, – мы доложили в 00.30 минут ночи И.В. Сталину. И.В. Сталин спросил, передана ли директива в войска. Я ответил утвердительно» («Воспоминания и размышления», с. 235). Монтефиоре дополняет: в конце разговора вождь мирового пролетариата приказал немедленно расстрелять перебежчика – рабочего-коммуниста Альфреда Лискова – «за дезинформацию» («Stalin. The court of the Red Tsar», с. 365). Впрочем, дополняет британский историк, Лискова так и не расстреляли (как не расстреляли и всех остальных информаторов, якобы вызвавших гнев Сталина своими предупреждениями). Что делал Сталин после этого – очередного! – подтверждения враждебных намерений германских войск? Э. Радзинский цитирует Молотова: «21 июня были на даче у Сталина часов до 12. Может быть, даже кино смотрели» («Сталин. Жизнь и смерть», с. 492). «Но с весельем, – пишет Э. Радзинский, – не выходило. И он предложил Молотову отправить шифрограмму послу в Берлине – пусть поставит перед Риббентропом те же вопросы, которые задавали Шуленбургу. Молотов поехал в наркомат. В 00.40 (уже 22 июня) в Берлин пошла шифротелеграмма» (там же). Что же сделал потом Сталин, за несколько часов до этого прямо сказавший своему старому дружку Будённому: «Война, вероятно, начнётся завтра»? Отвечаем: лёг спать, переговорив напоследок с Берией. Интересно, о чём был разговор: может, тот сообщил очередную утешающую новость из Германии?..
В своей книге «22 июня. Анатомия катастрофы» М. Солонин сообщает интересный факт: по воспоминаниям многих офицеров Западного фронта, приказ распечатать «красные пакеты» был получен штабами их соединений уже в 2.00 в ночь с 21 на 22 июня 1941 года. Выходит, это произошло, пока Сталин мирно спал на своей даче. Насколько я понимаю, «вскрытие» (которое, в частности, произвели в самых мощных мехкорпусах Красной Армии – 6-м и 4-м) могло произойти по инициативе командующих Западным и Юго-Западными фронтами. Напомню, что именно это – передать в округа короткое условное слово и поднять войска по тревоге – Сталин, если верить Жукову, запретил делать Генштабу и Наркомату обороны примерно в 22.00 накануне вечером. И запретил именно потому, что это означало бы немедленное начало агрессии против Германии. В таком случае, несанкционированное ознакомление с содержимым «красных пакетов», в которых находились исключительно наступательные планы, являлось бы страшным преступлением, караемым в сталинском СССР расстрелом. И если на такое всё же могли отважиться (и отважились) многие краскомы в обстановке уже начавшейся войны, то лично я не верю в то, что Павлов, Кирпонос или любой другой представитель высшего командного звена РККА (а тем более командир полка или дивизии) мог бы решиться на подобный шаг до начала германского нападения, когда бомбы ещё не рвались, а пушки молчали.
Более вероятной мне кажется иная возможность: ещё до того, как Иосиф Виссарионыч лёг спать, часть соединений приграничных округов всё же получила долгожданный приказ вскрыть «красные пакеты» и начать действовать в рамках давно спланированной наступательной операции. Если исходить из этого предположения, то действия 6-го мехкорпуса Хацкилевича, проведшего утром 22 июня, не дожидаясь указаний из Москвы, разведку «по Варшавскому шоссе на запад», становятся абсолютно понятными и логичными. Но об этих загадочных событиях, происходивших в «самую короткую ночь» в якобы ничего не подозревавших западных военных округах СССР, я предлагаю поговорить чуть позже...
Около 4.00 утра – когда из приграничных округов были получены сведения о таки состоявшемся авиационном и артиллерийском нападении немцев – Жуков с трудом дозвонился до крепко спавшего вождя. Тот отреагировал на неприятное известие «молчанием»: видно, пытался сообразить, что же «не связалось» в процессе выполнения его планов... Затем он поехал в Кремль и приказал вызвать туда же членов Политбюро, которые и явились к нему в 5.45 утра. Думаете, Сталин наконец поверил в нападение? Ничего подобного!
Э. Радзинский приводит свидетельство Я. Чадаева, бывшего тогда управляющим делами Совнаркома и имевшего разрешение Сталина записывать детали происходящего: «На рассвете у Сталина были собраны члены Политбюро плюс Тимошенко и Жуков. Докладывал Тимошенко: «Нападение немцев следует считать свершившимся фактом, противник разбомбил основные аэродромы, порты, крупные железнодорожные узлы связи...» Затем Сталин начал говорить, говорил медленно, подыскивая слова, иногда голос прерывала спазма. Когда он закончил, молчали все и молчал он. Наконец, он подошёл к Молотову: «Надо ещё раз связаться с Берлином и позвонить в посольство». «Он, – резюмирует Радзинский, – ещё цепляется за надежду: а может, всё-таки провокация?» («Сталин. Жизнь и смерть», с. 494). А чего он, собственно, всё цеплялся за эту самую надежду – даже после того, как военные (с плохо скрытым укором) уже объявили: «свершившийся факт»?! Далее последовала встреча Молотова с не менее потрясённым таки начавшейся войной послом Шуленбургом. Прощаясь с германским послом, «большевик номер два» растерянно промямлил: «Мы этого не заслужили». Чадаев свидетельствует: «После беседы с Шуленбургом Молотов вернулся в кабинет и сказал: «Германское правительство объявило нам войну». Это вызвало замешательство среди членов Политбюро» (там же, с. 495). Заметим, что «изумлёнными», «сражёнными» и «потрясёнными» оказались люди, которые накануне всю субботу вместе со своим предводителем утверждали создание фронтов и готовились к выезду в районы предстоявшей «крупной операции». «Было решено, – писал Чадаев, – войскам всеми силами и средствами обрушиться на вражеские силы и уничтожить их в районах, где они нарушили границу. До особого распоряжения границу не переходить. Авиации нанести бомбовый удар по войскам и по территории, занятой противником...» В этот первый день все были настроены довольно оптимистически, верили, что это лишь кратковременная авантюра с близким провалом» (там же). Видимо поэтому и отдавались весьма решительные и далёкие от новой реальности приказы.
