Всеволод Иванов - Александр Пушкин и его время
— А того письма, что начал было раньше, не стоит Посылать! — решил он.
Второе письмо все же дошло до нас в черновике, на пухло-серой бумаге, с толстыми росчерками гусиного пера… Писано оно в стиле посланий «Арзамаса»:
«…Мы, превосходительный Рейн и жалобный сверчок, на лужице города Кишинева, именуемой быком, сидели и плакали, воспоминая тебя, Арзамас, ибо благородные гуси величественно барахтались пред нашими глазами в мутных водах упомянутой речки».
Порвать письмо Пушкин не успел: зацокали копыта, захрустел гравий под колесами — кто-то подъезжал к дому, Никита бросился к двери. Энергичные шаги, серебряный звон шпор. Пригнувшись, входил в дверь генерал Орлов — свеж, обаятелен, улыбчив, мил, добр этот «Рейн» из Арзамаса, такой желанный в осенние скучные сумерки.
— Пушкин, душа моя, — рокотал барский баритон, — важнее всего — ты еще не ужинал? Нет? Превосходно! Едем, мы покажем тебе кое-что в Кишиневе!
— Рад тебе, Орлов! — обнял Пушкин Орлова. — Кто же это «мы»?
— Липранди! Мой подполковник! Отличный офицер! Влюблен в тебя… Зайти постеснялся — может быть, ты не убран? Да ты впрямь в архалуке! Одевайся! Иван Петрович ждет в каруце!
— В каруце?!
— Ну в экипаже! По-кишиневски!
— Никита, одеваться… Живо!
Пушкин одевался, болтая, смеясь, вертясь перед зеркалом. Сюртук с пелеринкой Никита подал ему уже в двери.
В подъезде дома наместника ждала высокая тележка. в пару серых, молдаванин в высокой бараньей шапке, в белой вышитой рубахе, в безрукавке горбился, на козлах. Около тележки в позе ожидания стоял Липранди с правой рукой за бортом мундира. Щелкнул каблуками, поклонился по-военному, хмуро улыбнулся:
— Здравствуйте, господин Пушкин!
Подполковник Генерального штаба Липранди — совсем из иного теста, нежели другие офицеры, его сослуживцы. О, Липранди — это тоже «впечатление». Сын российского чиновника, происхождением испанца, горячий католик, отважный участник кампании Финской и Отечественной войн, он жил монахом, но друзей в скромной своей квартире принимал, как про него говорили, «с гостеприимством бедуинским». Человек большой начитанности, собравший отличную библиотеку, он позволял пользоваться книгами своим многочисленным друзьям. Сам бреттер-дуэлянт, Липранди никогда не отказывался, если его просили быть секундантом. Зная несколько языков, он умел молчать, умел упорно работать за письменным столом. Словом, подполковник Липранди обладал всеми качествами, чтобы быть отличным офицером-разведчиком.
Во время Отечественной войны Липранди изучал Францию и Европу, а теперь Турцию и балканские страны. В разношерстном Кишиневе он все время возился с болгарами, сербами, греками, молдаванами — все они были источником его сведений о Турции и вообще о зарубежье. Липранди много знал, видел, судил смело и основательно. Как Пушкин, он был тоже дипломатом, но дипломатом военным.
Черты Липранди доселе романтически сквозят нам в образе Сильвио в «Выстреле». Бричка тронулась.
— Знаете ли вы, господин Пушкин, вы не первый поэт, присланный в Бессарабию! — заговорил Липранди.
— Именно-с?
— Разрешите преподнести! — проницательно улыбнулся Липранди и передал Пушкину небольшой томик — Овидий! Он ваш предшественник. Выслан был сюда из Рима! — пояснил он.
— О! — воскликнул Пушкин. — Ну да, конечно! Как же печален был его отъезд из Рима! Помните начало? Вот оно!
И зачитал на память:
Был уже близок рассвет. В наступающий день
из пределов
Милой Италии мне Цезарь уйти повелел…
— Здесь, — сказал Липранди, легко касаясь томика пальцем, — как раз «Тристии» и «Письма с Понта». — Благодарствуйте, Иван Петрович! Это мне очень-очень нужно.
— Бессарабию нашу, видно, не удивишь ничем! Кого тут не было! — заметил рассеянно Орлов. — Погоняй же, фратре! Есть хочется!
— Все-таки слушай, Михаил Федорович, да куда это мы едем? — спрашивал Пушкин.
— В «Зеленый трактир», — ответил Орлов. — Баранина на угольях — пальчики оближешь! Я хочу сам тебе показать эту прелесть, пока я не уехал!
— Едешь? Куда? — встрепенулся Пушкин.
— Еду смотреть границу. Проеду по рекам Пруту, по Дунаю… Время неспокойное, нужен глаз да глаз…
Липранди нетерпеливо кашлянул — ему хотелось говорить.
— Время, время… Прошлое, будущее, — отрывисто заговорил он, смотря на бурый закат. — В чем их разница, кто скажет? Тронь сегодняшнее — отзовется вчерашнее… Тронь вчерашнее — отзовется, зазвенит сегодняшнее… Все связано. Все одно! Вон шляхи кругом Кишинева — народы шли по ним из степей к морю… Вчера безоружные, сегодня они нековаными копытами своих коней стоптали Римскую империю… И построили свою Европу… Новую…
— А что ж от них осталось сегодня? — спросил Пушкин задумчиво.
— Бессарабия осталась! Вот она! Пожалуйте.
Каруца, подскакивая на булыжниках, гремуче мчалась мимо приземистой, глубокой пещеры турецкого кафетерия, где мерцали свечи и масляные лампы, пламенели красные жаровни; темные фигуры в чалмах, в бараньих шапках стыли на низких диванах с чубуками в руках.
Липранди ткнул пальцем в их сторону:
— Вот вам… Обсевки, оброненные при пробеге здесь конниками-гигантами в овчинах… Вот что из них вышло. А ведь свое-то прошлое они сохранили где-то, помнят они свою силу. Нутром помнят! А слов, мысли, чтобы выразить свою великую силу, — уж нет! Забыли. Осталось одно чванство.
— Им еще кофейни остались! — усмехнулся Орлов. — Сидят сиднем в них день-деньской… Что делают! Ничего. Вспоминают, должно быть…
— Иван Петрович, а кто же вспомнит, если, слова потеряны?
Липранди в ответ посмотрел на Пушкина черными испанскими глазами из-под широкого козырька:
— Поэты помнят! Одни поэты, господин Пушкин. Поэт носит в себе саму жизнь… Поэт все знает! Для поэта история человеческая жива. Едина! Нарублена на куски. Полна кровью-с! Это ж и есть сама поэзия!
Липранди выговорил это очень важно и замолк столь же важно. Каруца гремела теперь по въезду в Новый город… Внезапная значительность момента потребовала молчания и от Орлова и от Пушкина.
Яркая звезда вылетела между белесыми тучами, ринулась в землю…
— Поэму написать! — успел все-таки пробормотать Пушкин заветное свое желание и повеселел от того, что успел.
— Ну, наконец «Зеленый трактир», слава богу, — обрадовался Орлов и нетерпеливо задвигался на сиденье. — Я есть хочу…
«Балованный!» — подумал Пушкин про него.
Каруца остановилась у казино, в просторечии у «Зеленого трактира», возница повернулся и вопросительно посмотрел на седоков, словно спрашивая: не ошибся ли? Ведь все русские бояре ездят сюда!
— Тут, тут! — кивал Орлов, а Липранди уже доставал кошелек.
Все трое вошли в большой, переполненный народом зал, яркоосвещенный масляными кенкетами, весь в сизом чаду от баранины и кофе. Легко веяло вином… На столах горели свечи.
Навстречу блистательному генералу бежали уже хозяин мосье Жозеф, вертлявый француз во фраке, пленный обсевок наполеоновских армий, за ним управляющий-молдаванин, широкоплечий пожилой седой толстяк в красных шароварах, белой, шитой золотом куртке, с филигранной рукоятью ятагана из-за пестрой шали-пояса. Низко кланяясь, он приветствовал «бояр» пожеланиями мира и доброго вечера….
— Мон женераль, — низко кланяясь и отлетая фалдами фрака, расставив руки, восклицал мосье Жозеф, — мой генерал, как всегда, конечно, будет кушать экзотическое…
И подтолкнул вперед своего попугайного коллегу:
— Э, бьен, действуйте!
— Барашек печеный с травами… На углях… Вино розовое… — по-русски зашептал тот, страстно вращая огромными глазами, и толстые красные губы под черными усами тоже шевелились плотоядно. Генерал посмотрел и улыбнулся:
— Ха-ха! Ваш метрдотель выглядит так, словно сам готов сожрать, подобно Гаргантюа, все свои пахучие яства и выпить все бочки! — сказал он.
Мосье Жозеф наклонил голову с хохолком капуля:
— Гаргантюа, мон женераль? О, отличная реклама нашей фирме!
Из сизой мглы трактира, среди гомона, крика, смеха, звона стаканов стремительно неслась, словно птица летела, тоненькая девушка, вся в блеске огромных черных глаз под широкими чёрными крыльями бровей. Черные локоны обрамляли великолепный овал ее лица, ложились на плечи… На ней белое платье, малиновая бархатная, шитая золотом безрукавка; стрекозиный стан, перетянутый шелком платка, колебался, как пламя свечи…
— Мариула! Здравствуй, Мариула, — таким особенно мужским голосом заговорил Липранди, что Пушкин оторвался от книги и взглянул на него.
А засмотрелся на девушку… Мариула ответила поэту легкой улыбкой, чуть покривившей румяный рот, волной опаляющего черного огня из глаз… Она была всемогуща, как жизнь, эта тоненькая девочка с плетеным подносом в руках. Поставив полный поднос на стол, она с той же улыбкой на губах грациозно уставляла на столе зажженную свечу, горячий хлеб, вино в глиняном кувшине, острые соленья и квашеные овощи на блюдечках, тяжелые стеклянные стаканы… Хмуро восхищенный Липранди не отрывался от лица девушки — должно быть, ища в нем того, чего страстно желал…
