Шейла Фицпатрик - Срывайте маски!: Идентичность и самозванство в России
ЧАСТЬ II.
БИОГРАФИИ
ГЛАВА 5.
ЖИЗНЬ ПОД ОГНЕМ[80]
«Я — мещанка, родилася в 1901 г. Отец мой был…» Открытие собрания по чистке в некоторых учреждениях приняло стандартные формы. Начинается обыкновенно собрание с того, что становится человек спиной к комиссии и лицом к собранию и начинает рассказывать свою автобиографию. Конфузливые люди, особенно женщины, совсем не имеющие основания стыдиться себя или родителей, волнуются и нервничают. Немногие, более самоуверенные и бойкие, подробнейшим образом описывают действительные или мнимые заслуги свои и своих родственников до седьмого колена…
…[Это] превращает чистку в какую-то нелепую всенародную исповедь… При мне пожилая женщина, по общим отзывам, примерная работница и отличный товарищ, за которой не числится ничего порочащего, волнуясь и плача рассказывала подробности своей прошлой неудачной семейной жизни, обиды, которые она терпела со стороны мужа много лет тому назад. Кому это нужно, какое это имеет отношение к чистке аппарата?{151}
Советские граждане в 1920-е и 1930-е гг. привыкли рассказывать историю своей жизни публично. При многообразных взаимодействиях с государством необходимо было представлять автобиографию — например, подавая документы в институт, устраиваясь на работу или проходя периодические персональные проверки госслужащих и членов партии, известные под названием чисток. Биография, это универсальное советское удостоверение личности, являла собой произведение искусства, отделываемое со всей тщательностью. Естественно, она содержала выборочные, неполные сведения, и ее оглашение стало хоть и рутинной, но отнюдь не малозначительной процедурой. Всегда существовала возможность, что слушатели подвергнут твою биографию сомнению, а то и вовсе с ней не согласятся. Для тех случаев, когда автобиографическое повествование не выдерживало проверки, столкнувшись с сомнениями, и саморепрезентация его автора была дискредитирована, в советском языке имелся термин «разоблачение».
Классовая принадлежность являлась главным компонентом советской идентичности и автобиографической картины[81]. Большевики, со своей марксистской точки зрения, считали социальный класс ключевым атрибутом индивида, поскольку классовое положение указывало на вероятную политическую ориентацию. Выходец из пролетарской или бедной крестьянской семьи, скорее всего, поддерживал революцию и советскую власть, а тот, кто при старом режиме принадлежал к привилегированному классу, наверняка был их противником. Последнее касалось также священников и кулаков (зажиточных крестьян, в которых большевики видели эксплуататоров бедноты). Помимо классовой принадлежности важными маркерами идентичности служили история политической деятельности, религиозные верования, зарубежные связи, национальность и военная служба. Быть верующим или иметь родственников за границей всегда было плохо. Национальность (русский, грузин, узбек и т. п.) обычно играла роль нейтрального атрибута — но не во всех случаях, как мы увидим ниже. Служба в Красной армии засчитывалась как плюс, особенно добровольцам времен Гражданской войны, тогда как служба офицером у белых ложилась на биографию внушительным пятном.
Люди, запятнанные дворянским происхождением, службой в Белой армии или работой в царской полиции, носили клеймо и часто подвергались правовой дискриминации. Соответственно среди них наблюдалась сильная тенденция утаивать подобные сведения о себе, дабы избежать клейма. Однако, если дискредитирующие факты с большой долей вероятности могли выйти наружу, лучше было включить их в биографию, чем рисковать быть изобличенным, когда придется отвечать на вопросы. Сокрытие фактов в советской автобиографии было величайшим грехом, оно сурово каралось и, как правило, интерпретировалось самым зловещим образом.
Говоря о биографии и налагаемом ею порой клейме, Ирвинг Гофман отмечает: «Мы исходим из того, что человек реально может иметь только одну [биографию]… эта всеобъемлющая единственность жизненной линии составляет резкий контраст с множественностью Я, которую обнаруживаешь в человеке, если взглянуть на него с точки зрения социальной роли»{152}. В послереволюционной России, однако, о «единственности жизненной линии» говорить не приходилось. Революции разрубают жизнь надвое, зачастую создавая в некотором смысле две отдельные жизни, две идентичности. Многие советские граждане предъявляли на обозрение общественности биографии, в которых их прежняя идентичность была скрыта или подвергнута строгой цензуре. И дело тут не только в осторожности: те, кто скрывал «чуждое» социальное происхождение, нередко отчаянно стремились избавиться от него, добиться, чтобы их признали нормальными советскими гражданами. Но знание об утаенных и «отлакированных» моментах рождало чувство неуверенности. Излагая подобные биографии, их авторы сами не были уверены, что достойны их.
Даже людям, которых не мучила нечистая совесть, честный рассказ об их жизни давался нелегко. Классовая принадлежность, важнейший элемент биографии, оказалась поразительно ненадежным маркером индивидуальной идентичности в наполовину современном, наполовину традиционном обществе, только что до основания потрясенном войной и революцией. Какое социальное положение человеку следует считать подлинным? То, в котором он родился? То, которое занимал в октябре 1917 г.? Или то, которое занимает в настоящее время? (Вопросы отнюдь не академического характера: во множестве биографий коммунистов 1930-х гг. прослеживается одна и та же нить — рождение в крестьянской семье, пролетарская юность и послереволюционное «выдвижение» в ряды административной элиты.) Далее, если классовая принадлежность и политическое поведение неразрывно связаны между собой, то как влияет политическая биография человека на его классовый статус? Могут ли сын или дочь буржуев отречься от своего классового происхождения или аннулировать его, сражаясь за Революцию?
Успешное опровержение чьей-либо биографии могло повлечь за собой самые разные последствия. С первых дней советской власти выявляемые «классовые враги» — кулаки, священники, бывшие царские жандармы — относились к особой правовой категории лишенцев, ограниченных в гражданских правах. Государственный служащий в 1920-х — начале 1930-х гг. терял работу, если в ходе кадровой проверки обнаруживалось, что он скрывал свое буржуазное происхождение или сражался на стороне белых в Гражданскую войну. Для коммуниста неспособность удовлетворить партийную комиссию по чистке означала исключение или перевод в разряд кандидатов в члены партии, а в середине 1930-х гг., порой и арест. Во время Большого террора 1937-1938 гг. человека, «разоблаченного» как враг народа, ожидали тюрьма, ГУЛАГ или даже расстрел.
В этой главе я исследую несколько примеров идентичности «под огнем», почерпнутых из протоколов одного профсоюзного съезда, состоявшегося в январе 1938 г. — т. е. в разгар Большого террора. Биографии оглашались на нем не с целью чистки, а в процессе выборов Центрального комитета{153}. Каждый кандидат в члены ЦК профсоюза должен был рассказать свою биографию и ответить на вопросы из зала; если ответы оказывались неудовлетворительными, ставился на голосование вопрос об исключении провалившегося из списка кандидатов. Обычно советские выборы проходили гладко, по заранее подготовленным спискам, но только не во время Большого террора. Возражения против тех или иных кандидатур в 1937-1938 гг. ожидались и даже требовались, ибо предполагалось, что в любом руководящем органе вроде профсоюзного ЦК не могло не затаиться энное количество «врагов народа». Таким образом, мы имеем дело со специфическим типом советских выборов, характерным для 1937-1938 гг., в котором квазидемократический оттенок «гласности» (это словечко родилось в эпоху Большого террора, задолго до того, как Горбачев воскресил его в 1980-е гг.) сочетался с функцией устрашения{154}.
Процедура была типична для той эпохи, но указанный профсоюз (госслужащих) имел некоторые отличительные черты. Во-первых, это был профсоюз «белых воротничков». После революции государственные служащие как группа считались менее достойными доверия, чем рабочие. Особенно подозрительную категорию составляли работники госторговли. Во-вторых, в руководстве и среди членов именно этого профсоюза необычайно большую роль играли люди нерусской национальности, в частности евреи, поволжские немцы, татары. На рассматриваемом нами съезде евреи и немцы, по-видимому, чаще всего становились объектом перекрестного допроса и критики, в особенности по поводу связей с заграницей и эмиграцией.
