Леонид Шестаков - Всадники
Дедушка Илья, как обычно, прихватил железной скобой свежее, неотесанное бревно, чтобы не крутилось, и кликнул Севку:
- Помоги-ка, паря, разметить!
Вычернил Севка головешкой шнур, защемил один конец в приготовленную на торце бревна зарубку, а второй подал плотнику. Тот, прищурив глаз, туго натянул шнур, скомандовал:
- Бей!
Ущипнул Севка шнур на середине, оттянул, резко отпустил. По всему бревну пропечаталась ровная черная линия.
- Добре! - похвалил дедушка Илья и, переступив бревно, поплевал на ладони, взял топор.
Залюбовался Севка. Захотелось ему вот так же, по шнуру, тесать бревно, с придыхом кидать тяжелый топор точно на линию.
- Можно, я с другого конца? - спросил плотника.
Дедушка Илья оглянулся:
- Руки чешутся?
- Ага...
- Ну, спробуй. Только гляди не перекоси. И на линию не залезай. Я сам вчистую пройду.
Плотник тесал с комля, Севка зашел с макушки. Он так же переступил бревно, пропустив его между широко расставленными ногами, так же сделал косые надрубы и начал тесать, стараясь не залезать на отпечаток шнура, а снимать чуть поменьше, как было велено.
С макушки работать легче, тут горбыль тоньше, чем в комле. И Севка стал довольно быстро пятиться навстречу дедушке Илье, в охотку махая топором, выстилая вдоль бревна тяжелые смолистые щепки.
Руки в кистях занемели с непривычки, топорище начало жечь ладони. Но Севка не обращает внимания. Целится и с маху вонзает в древесину отточенное жало топора. Рубаха прилипла к телу, из-под картуза струится за ушами пот.
На беду, попался сучок. Топор срикошетил, и усталые Севкины руки не сдержали его.
Вскрикнул Севка, сел на бревно. Отшвырнул топор, обеими руками начал подымать раненую ногу, отваливаясь назад.
- Бож-же ж мой! - прошептал старый плотник, обернувшись. Наработали!
Подбежал к Севке, обхватил его, крикнул напарнику:
- Сюда, Терентий!
Они стащили с Севкиной ноги сапог, скинули намокшую портянку.
Кровь зашлепала по свежим щепкам. Терентий отвернулся.
- Сымай ремень, живо! - крикнул дед Илья. - Перехватывай выше колена.
Трясущимися руками Терентий наложил ремень, но никак ему не попасть концом в пряжку.
- Не копайся, закручивай как есть!
Прибежали пильщики. Прибежал Порфирий. Кое-как остановили кровь, подняли Севку, перенесли в завозчицкую.
Порфирий поставил возле нар разрубленный Севкин сапог, тронул за локоть старого Илью:
- Ремень-то надо сымать, ты как считаешь? А к ране хорошо бы приложить чистой землицы.
- Не надо земли! Не дам! - крикнул Севка.
- Это почему же? Земля - она завсегда полезная.
- А я не дам! От земли может столбняк приключиться, - вспомнил Севка неизлечимую болезнь, про которую рассказывала в госпитале Клава.
Рану перевязали чистым холщовым полотенцем, найденным в сумке запасливого деда Ильи. Сняли ремень. Сквозь полотенце проступило темное пятно.
Мужчины присели на лавку, закурили. И хоть всех ждала оставленная работа, никто не торопился уходить. Ведь не бросишь человека одного, если с ним приключилась такая беда.
- Что за сход? Может, и меня примете в компанию? - вошел в завозчицкую Егор Лукич.
Дед Илья встал, снял с лысой головы картуз.
- Дела, брат, невеселые, Лукич. Парень твой гляди-ка...
- А что с ним? - посуровел хозяин.
- То, что я, старый дурак, недоглядел! Ногу он развалил топором. На самой щиколотке.
Егор Лукич шагнул к нарам, постоял над Севкой. Поднял с пола сапог, заложил в прорубленную дыру два пальца, покачал головой, вроде бы сожалея, как сильно повреждена нога. На самом же деле он сожалел о другом, и это всем бросилось в глаза, даже Севке.
"До чего человек жаден! - удивился старый Илья. - Ногу ему не жалко чужая. А сапоги-то - своя вещь, они денег стоят".
- До свадьбы заживет, - кивнул хозяин на укутанную полотенцем Севкину ногу и бросил под нары сапог. - Отлежится, и вся недолга. А нам сидеть не с руки, каждая минута на учете.
Мужчины молчком затоптали свои цигарки, встали с лавки. А Севка отвернулся к стене.
Глава XVI
НЕВИДИМАЯ ДВЕРЬ
Глухой, неведомой тайгою,
Сибирской дальней стороной
Бежал бродяга с Сахалина
Звериной узкою тропой
Порфирий пел редко. Но уж если запоет - заслушаешься! Он выбирал грустные песни и вкладывал в них не только свой могучий голос, но и душу. Казалось, это Порфирий поет про себя, тоскует о своей неудавшейся жизни.
"Может, и те четверо тоже с Сахалина, - думает Севка. - Поверили на слово оборотистому Демьяну Ржаных, деду хозяина. Нашли кому верить! Ясно, что это он, Демьян, и направил урядника по следу. Люди зря не скажут".
Далек-далек бродяги путь
Укрой, тайга его глухая,
Бродяга хочет отдохнуть.
Красиво сказано в песне: "Укрой, тайга!" Не укрыла вот. А люди рисковые были. Пешком через всю Сибирь! Пешком? Ну да, это еще когда железную дорогу не провели... Так чего же Севка сидит? Зажирел, что ли, в Гусаках? Он ведь не Турбай, который не смеет отойти от будки. Он человек. Всадник! В Сибирь-то ведь приехал. Ни билета в кармане, ни денег, война по всей России, а приехал. С каторги и то люди бежали, а ему всего лишь от хозяина.
Мысленно он уже в пути. Прежний Севка - жилистый, быстрый и ловкий. Летят навстречу знакомые станции, подводит с голодухи живот, ветер бьет в лицо, силится скинуть с крыши. Шалишь, Севка на поезде не новичок! А впереди Москва. "Здравствуйте! Не ждали?"
Ух, хозяин вскипит! Ну и плевать! Пусть хоть лопнет от злости. Паук! Сапоги пожалел, а Севкину ногу не жалко.
И тут услужливая память издалека принесла не раз слышанные от покойной бабки слова: "Снетковы сроду на чужое не зарились..."
Когда пустили мельницу после ремонта, встал и Севка с нар. Одну ногу обул в сапог, другую, раненую, - в опорок. Хромает возле весов, записывает в книжку пуды и фунты, разводит завозчиков, если те сцепятся из-за очереди. Только все это теперь словно бы его и не касается. Ему безразлично. Будто захлопнулась какая-то дверь, а за ней остались и мельница, и хозяин, и все Гусаки.
И вдруг эта дверь отворилась!
В субботу Севка засобирался было за продуктами. Померил на раненую ногу разрубленный сапог - нет, не надеть. Задача! На мельнице - и так ладно. Но не хромать же по деревне в такой разномастной обувке: одна нога в сапоге, другая - в опорке.
Вышел из завозчицкой, сел на ступеньку крыльца и ничего не может придумать. Разве подождать, пока стемнеет?
В это время что-то запылило на дороге. Севка сощурился от закатного солнца, бившего в глаза, пригляделся. Да это же Назарка! То шажком пройдется на своих кривых, то рысцой пробежится. Заметив Севку, наддал еще пуще.
Прибежал, и никак не отдышаться. Густые ресницы запылились, козырек картуза съехал на сторону, а за спиной - торба с продуктами. Маленький, коренастый, круглый, как колобок.
- Здравствуй, Назарка! Что это ты прибежал? Еды принес?
- Ага, еды, - кивнул Назарка, развязывая торбу. - Хлеб... сало... а это нельма! - вытащил он копченую рыбину, завернутую в тряпицу.
- Ого! Тетка Степанида положила?
- Не-е, - помотал головой Назарка. - Взял в кладовке.
- Сам? Разве ж можно?
- Там этой нельмы - завались.
- Большой ты вырос, Назар, и когда только успел? - спросил Севка, вспоминая свою первую встречу с Назаркой. - Небось скоро на мельницу заступишь... на мое место.
- Не-е! Я лучше на своем, - захлопал ресницами и насторожился Назарка, силясь понять, зачем этот разговор.
- Что это ты сегодня зеваешь? Не выспался?
- Чего-то вот тут болит.
Сдернул Севка картуз, пощупал Назаркину голову - горячая!
- Купался в Тавде?
- Не-е, не купался.
- А по воде ходил? Небось рыбу ловил?
- Ловил... Только не клюет.
- Значит, простыл, - заключил Севка. - Домой побежишь или на мельнице переночуешь?
- На мельнице...
- Ну, тогда марш на мою постель! А то стоишь босиком, а тут сыро от реки.
Среди ночи Севка проснулся. Рядом сопел Назарка, от него веяло жаром, как от печки.
- Дядя Порфирий! - тихонько позвал Севка. - Что это с ним?
- А что? - отозвался мельник, словно и не спал.
Порфирий слез, прошлепал босыми ногами к лампе, прибавил огня и вернулся к нарам.
- Да-а, брат! - дотронулся до Назаркиного лба. - Так и горит. Липовым бы отваром напоить.
Проснулись завозчики. Начали советовать каждый свое.
- Что твой отвар! - возразил один. - Влить бы ему с полстакана самогона-первача. Враз бы как рукой...
- Оно бы неплохо, - перебил второй. - Но ведь малое дитя. Его нутро, поди, не примет этой гадости.
- И то верно, - согласился первый. - Нипочем не примет.
Утром Порфирий смотался в Гусаки, привел Егора Лукича.
Назарка проснулся и сразу захныкал. За ночь он осунулся, глаза ввалились.
- Что болит? - спросил отец. - Голова?
Отвернулся Назарка, ничего не сказал.
Над ним склонился Севка, зашептал:
- Так нельзя! Ты скажи. Может, у тебя и еще что болит, не одна голова?
