Юлиан Семенов - Ненаписанные романы
Но никто из них не произносил ни слова: молча плакали; плечи тряслись странный, как в детстве, звук шмыгающих носов, когда безутешно рыдают малыши, стараясь таить свое горе от взрослых...
А потом к гробу подошел Сталин. Глаза его были сухи, только горели лихорадочно, словно у человека, больного тяжелейшим воспалением легких.
Как и все мы, он стоял возле гроба несколько минут, потом вдруг наклонился к Ильичу, обнял за шею, поднял из гроба и поцеловал в губы долгим, открытым поцелуем. Это потрясло всех; мы никогда бы не простили ему этого кощунства, если бы он, опустив голову Ильича на подушечку, не сказал сухо, командно даже - всем и никому:
- Выносите тело.
Я никогда не мог и предположить, что именно он, Сталин, найдет в себе дерзостную отвагу взять на себя слова такой простой, но столь необходимой всем нам команды.
(Надо бы нам постараться понять, а значит, и объяснить - себе и нашим детям, - для чего революционерам, приехавшим в ту страшную ночь в Горки, людям, испытавшим каторги, эмиграцию, тюрьмы, ссылки, совершавшим побеги из-за Полярного круга, пришедшим в Революцию для того именно, чтобы бороться за личное достоинство сограждан, которое невозможно вне свободы, в условиях абсолютизма, когда за тебя решают, тебе приказывают и от тебя ждут лишь слепого исполнения приказанного, - отчего этим людям, пророкам Революции, потребовалась команда на поступок, резкая, как удар хлыста?!
Каждая секунда истории человечества хранит в себе триллионы тайн. Однозначный ответ на них невозможен, даже если самые совершенные компьютеры будут включены в работу. Впрочем, последние исследования, проведенные с мозгом Альберта Эйнштейна, дали совершенно новое направление философии науки, подтвердив лишний раз, что мы, надменные земляне, стоим на берегу безбрежного океана таинственного незнания: если ранее - до нового исследования мозга гения - считалось, что главной его субстанцией является нейронная масса, а глия лишь связующее звено между нейронами, то теперь ученые просчитали, что мозг Эйнштейна, провозгласившего новое качество мышления, состоял на семьдесят процентов именно из глии... А ведь вся система компьютеров строилась на нейронном принципе! Значит, и в этом случае человечество избрало ложный путь, лишив себя гигантского объема знаний?!)
- Я никогда не забуду те речи, которые были произнесены над гробом Ильича, - продолжал Кржижановский. - Я не любил и поныне не люблю Сталина, но его речь, не редактированная еще его помощниками Товстухой и Мехлисом, была самой сильной из всех, хотя и резко отличалась от той, которая опубликована в собрании его сочинений...
Спустя четырнадцать лет, в том же Колонном зале, Сталин (когда еще не началось прощание) зарыдал и, прижав к себе голову Серго, убитого по его приказу, повалился - в истерике - на пол, увлекая за собой тело человека, воспитанного Лениным в маленьком французском городке Лонжюмо.
* * *
Когда гроб с телом Сталина выносили из Колонного зала, я стоял возле Манежа. Однако среди тех, кто шел в похоронной процессии, был мой друг журналист Олег Широков, женатый в ту пору на одной из дальних родственниц Иосифа Виссарионовича. Он-то и рассказал мне эпизод, который навсегда отложился в памяти.
Гроб выносили из подъезда Дома союзов Берия и Маленков, ростом значительно ниже сатрапа; во втором ряду шли Хрущев и Молотов. Гроб чуть перекосило. Берия, не скрывая раздражения, приказал:
- Выше поднимайте! Выше!
Все вздернули руки. Только один человек не внял его команде. Его звали Хрущев.
19
Алексей Ильич Великоречин был парторгом того эскадрона, где комсоргом был мой отец; вместе служили на границе с Турцией в двадцать девятом, с тех пор побратались; в начале тридцатых Великоречина избрали секретарем одного из райкомов партии в Горьком, отец стал работать в Москве, в Наркомтяжпроме, у Серго Орджоникидзе.
Великоречина посадили в тридцать седьмом; несмотря на применение "недопустимых методов ведения следствия", он ни в чем не признался; в тридцать девятом состоялся открытый суд, его реабилитировали "подчистую" - Берия провел по стране около двадцати "показательных" процессов такого рода, нарабатывал образ сталинского "борца за справедливость".
Войну Великоречин провел в окопах, был отмечен солдатскими наградами, получил звание батальонного комиссара; потом закончил аспирантуру, защитился и стал преподавателем марксизма в Горьковском педагогическом институте; единственным человеком, кто осмелился написать письмо моему отцу, когда тот сидел во Владимирском политическом изоляторе, был именно он, Алексей Ильич; люди моего поколения понимают, каким мужеством надо было обладать, чтобы пойти на это.
Вот он-то и рассказал мне, почему единственный раз в жизни напился допьяна, - ни до, ни после с ним такого не случалось.
- Я ведь мужик крестьянский, значит, памятливый... Поэтому меня, знаешь, прямо-таки ошеломило постановление Сталина о закрытии обществ - старых большевиков и политических каторжан и ссыльно-поселенцев. Произошло это летом тридцать пятого, вскоре после того как Каменев и Зиновьев были выведены на первый процесс в связи с убийством Сергея Мироновича... В день закрытия обществ я поднял в нашей истпартовской библиотеке подшивки номеров журнала "Каторга и ссылка". Просидел над ними всю ночь напролет, - это, кстати, мне потом ставили в вину на следствии: мол, интерес к "троцкистской клеветнической литературе"... И чем больше я читал, тем зябче становилось: и про Дзержинского там были статьи, и про Фрунзе, Каменева, Свердлова, про Ивана Никитича Смирнова, Антонова-Овсеенко, Дробниса, Радека, Енукидзе, Крыленко, Рыкова, Стуруа, Троцкого, Муралова, Пятакова, Шляпникова, Варейкиса, Кецховели, Бадаева, Орджоникидзе, Шаумяна, Бакаева, Мрачковского, Тер-Петросяна - Камо, Литвинова, а про Сталина - одно-два упоминания, всего-то... Писать про него стали после тридцать первого года, когда Зиновьев, восстановленный в партии, короновал Иосифа Виссарионовича "железным фельдмаршалом революции"... А уж как только Общество старых большевиков закрыли и журнал политкаторжан прихлопнули, порекомендовав перевести его на "спецхранение", - вот тогда и пошли захлебные статьи про то, что лишь Ленин и Сталин делали революцию.
Понял я той ужасной ночью, зачем Сталину понадобилось уничтожить академика Покровского! Друг Ильича, партийный историк, - вся наша плеяда по его книгам училась! В тридцать первом Сталин писал, что царскую Россию лупили все, кому не лень, - за ее отсталость; теперь, когда он стал "вождем", надо было переориентировать народ: "не нас били, а мы бьем и будем бить!" Покровский-то ограничивал рассмотрение советской истории лишь двадцать третьим годом последним годом работы Ильича; Сталин потребовал продлить историю, включить в учебники Семнадцатый съезд - съезд "Победителей", когда он сделался "Великим Стратегом"... А знаешь, кому он поручил эту работу в тридцать шестом? Не столько Жданову, сколько Бухарину, Радеку, Сванидзе, Файзулле Ходжаеву, Яковлеву, Лукину и Бубнову, зная уже, что дни этих людей сочтены, все они будут расстреляны! Можешь объяснить его логику?! Я - не могу! Почему именно смертникам он поручил сделать книгу о себе - "великом вожде революции"?! Полагал, что те до конца растопчут себя, принеся ему еще одну клятву в верности? Опозорятся, создав фальшивку? Или ему были нужны имена тех революционеров, которых знал мир, - как таким не поверить?! Но почему же тогда он не дождался выхода этой книги и расстрелял их?!
Алексей Ильич отхлебнул горячего, крепкого чая - волгарь, он был "водохлёбом" - и, сокрушенно покачав головой, продолжал:
- Напился я в ту ночь гнусно, до сих пор самого себя стыдно... Теперь-то я понимаю, отчего это случилось: когда я кончил читать старых большевиков, то по всем нормам чести я был обязан на первом же партийном собрании подняться и объявить во всеуслышание то, что я для себя открыл: не был Сталин "великим революционером" в начале века, никто тогда его не знал: не был он - наравне с Лениным - "вождем Октября"! Что ж нам сейчас голову дурачат?! Неужели мы беспамятное стадо, а не союз мыслящих?! Но, возражал я себе, отчего же все те, кто работал с Лениным до революции: Каменев, Орджоникидзе, Рыков с Зиновьевым, Бухарин, - все они начиная с тридцатого года звали партию следовать именно за Сталиным?! Как же им-то не верить?! Ведь Каменев с Зиновьевым начали славить Сталина не в тюрьме, а когда еще жили на свободе! А Радек?! Они, именно они начали создавать его культ, перья-то у них были золотые, воистину! Ну и придумал я тогда себе оправдание: мол, историки двадцатых годов были необъективны к Сталину, пользовались его скромностью, замалчивали его роль в революции...
Алексей Ильич набычился, голова у него была античной лепки, крепкая, крутолобая; замер, словно роденовский мыслитель, а потом закончил:
- Когда меня привели на пересуд - уже после расстрела Ежова, один из профессоров, шедший со мной по делу, сказал: "Я закончу свои показания здравицей в честь товарища Сталина - ведь именно он спас ленинцев от уничтожения бандой Ягоды и Ежова". А новый сосед, которого привезли из Москвы - он раньше в Наркомпросе работал, у Крупской, - процедил сквозь зубы: "Дорогие мои сотоварищи, если даже нонешний суд нас оправдает, то все равно через пару лет шлепнут, ибо по стране все равно поползет правда о том, что мы, ленинцы, перенесли, а ее, эту правду, без нового тридцать седьмого не изничтожить..."
