Они принесли крылья в Арктику - Морозов Савва Тимофеевич
Еще за полчаса до того, как по расчету самолеты должны подойти к каравану, Жуков поймал в перекрестье бинокля три черные точки.
Постепенно приближаясь, они обретали объемные очертания, принимали формы кораблей. Алексеев, присматриваясь в свой бинокль, старался узнать по силуэтам «старых знакомых», которых, бывало, столько раз случалось разглядывать с воздуха при встречах на ледовой разведке. Ну да, конечно: вот «Садко», а там и «Малыгин» с «Седовым».
По традиции самолеты делали над кораблями круги, покачивали крыльями. Но ответных приветствий — струек пара над трубами, подающими гудки, — не было… Да и откуда взяться пару. Давно не дымили трубы, давно погашены пароходные топки… Нет угля, на голодном топливном пайке уже который месяц живет караван…
Палубы, густо занесенные снегом, выглядели какими-то нежилыми, неприбранными. А корпуса, стиснутые льдом еще с осени, когда зажало их дрейфом, уродливо кренились в разные стороны. Общее впечатление неуютности, небрежности в облике зимующего каравана усугубляли кучи золы и мусора у бортов да грязные тропинки тут и там, испещрявшие между кораблями лед, давно посеревший, отнюдь не белоснежный. По тропинкам быстро двигались человеческие фигуры. Множество людей торопились к аэродрому, расположенному невдалеке от судов.
Вот как описано это в путевом дневнике экспедиции:
«Аэродром с зажженным посадочным костром и выложенным на льду «Т» выглядел с воздуха как восьмерка, нарисованная детской рукой. Гряда в начале аэродрома имела узкие ворота. Высокие торосы у границ аэродрома ничем не были отмечены. Направление полос не имело ограничений в виде флажков».
Сделав три круга и тщательно осмотрев площадку, флагман садился первым, прицеливаясь на ворота в торосистой гряде.
Самолет на минимальной скорости сел у самого основания аэродрома, на пробеге потерял скорость. Но, пройдя ворота, взмыл в воздух на невидимом трамплине. После второго сильного толчка машина плавно покатила к группе встречающих ее зимовщиков. Головин, садившийся следом за Алексеевым, тоже не обошелся без такого же «козла».
Орлову пришлось совсем худо. Резко подброшенная вверх на трамплине, его машина после сильного удара начала рулить к стоянке. Как показал осмотр, на его самолете серьезно поврежденными оказались лыжи…
Не обошлись без поломок и Головин и Алексеев…
Поломки были значительны, что и говорить! Но все связанные с ними огорчения как-то отступили в сторону перед радостью долгожданной встречи с зимовщиками кораблей. Едва выйдя из кабин, Алексеев, Головин, Орлов и их спутники тотчас попали в объятия лохматых бородачей, одетых совсем не по-«высокоширотному», изрядно истощенных, судя по бледным лицам. Но таких радостных, таких взволнованных. Десятки глаз, сверкавших слезами, болезненно покрасневших от блеска снега и незаходящего солнца, светились торжеством, благодарностью. И главное, казалось порой, что встретились люди не на льду океана в высоких широтах, а где-нибудь в Ленинграде на Невском или в Архангельске на Двинской набережной. Столько тут было и просто знакомых, и близких давних друзей.
— Батюшки, Николай Иванович, не узнать вас!..
— Что, неужто так зарос или поседел чересчур?..
— Петр Владимирович, вот встреча-то!.. От жены тебе гостинец привез…
— Рудольф Лазаревич, ну как зимуется вам?..
— Товарищ Киреев, а вам и зимовка нипочем!..
Алексееву особо приятно было видеть и Н. И. Евгенова, старейшего исследователя Арктики, с которым вместе столько раз участвовал он в карских экспедициях, и П. В. Орловского — руководителя гидрографии Севморпути, и профессора Р. Л. Самойловича, давнего своего начальника еще по «красинской эпопее», когда спасали итальянцев.
Было с кем переброситься традиционными «сколько лет, сколько зим» и Головину, и Сугробову, и Орлову, и Жукову, и Петрову.
А потом, когда общее возбуждение малость улеглось, авиаторы, внимательно разглядывая моряков, все более убеждались, что тут, в дрейфе, за тридевять льдов и вод от Большой земли живется им совсем нелегко: и горячей водички выдают всего полведра «на нос» раз в три недели, и суп из консервов такой, что никак не поймаешь ложкой редкие блестки жира, и ватные телогрейки продуваются частыми арктическими пургами. А в каютах, да и в трюмах, кое-как переделанных под жилье, немилосердно чадят коптилки; душно, грязно от камельков.
Общий пониженный жизненный тонус сразу чувствовался почти в каждой фразе, произносимой моряками. Все это можно было понять, объяснить… Однако авиаторами владело не только чувство сострадания, но и самое откровенное возмущение. Да, да… Как можно было допустить, чтобы посадочная площадка для тяжелых машин оказалась подготовленной столь небрежно? Неужели нельзя было на окрестных ледяных полях, пусть даже вдалеке от зимующих кораблей, подыскать и добросовестно расчистить более подходящее место?..
Случалось Анатолию Дмитриевичу и прежде попадать в сложные переплеты, находясь в воздухе, когда обстановка требовала быстрого, смелого решения… Но тут на льду океана решений требовалось не одно, а сразу несколько: очень уж стремительно и грозно усложнялась обстановка.
Прежде всего: как быть с аэродромом? Новый строить, конечно, необходимо. Однако пока что надо как-то использовать и существующую площадку при всех ее явных пороках. Желательно сделать это с наименьшим риском, учитывая уже пережитые здесь неприятности. Улетать надо поскорее, пока есть запас светлого времени.
Но куда лететь отсюда сейчас? На этот вопрос, заданный Алексеевым и самому себе, и коллегам-пилотам, ответил радист Б. Низовцев, вышедший из самолетной рубки с только что принятой денешей: и в Тикси, и на мысе Шалаурова погода заметно портится, вот-вот запуржит…
Как тут было Анатолию Дмитриевичу не вспомнить о гостеприимных зимовщиках острова Котельного. И как не обрадоваться ответу островного радиста Бабича: «Погода устойчивая, на льду замерзшей лагуны подготовлена площадка для приема самолетов».
Итак, куда лететь теперь от морских кораблей — стало ясно. Но как взлететь с этого горе-аэродрома после всех уже полученных самолетами повреждений. Прежде-то, когда все было в порядке, командиры планировали брать по 30 человек на борт каждой машины… А теперь?..
— Нам с тобой, Анатолий Дмитриевич, человек по десять — двенадцать поднять удастся, — подумав, сказал Головин, — а вот у Юры насколько хватит силенок? — он вопросительно глянул на Орлова.
Тот молча, с надеждой посматривал на Алексеева. Анатолий Дмитриевич ценил Орлова как отличного пилота, смелого человека, надежного товарища, но очень хорошо знал: орловская машина повреждена более всех остальных.
— Тебе, Юрий Константинович, взлетать надо порожнем, максимально облегчив аэроплан. Снимешь все грузы, штурмана на всякий случай пересадишь в хвост. Взлет советую начинать с того вот, дальнего, конца площадки.
— Ясно, Анатолий Дмитриевич, — кивнул Орлов. И начал вместе с остальными членами экипажа готовиться к трудному старту.
Надо было видеть, как внимательно, скрупулезно осматривали авиаторы выбранную полосу, как осторожно выруливали в самый конец и как неуверенно, точно инвалид на костылях, тронулась машина на своих покалеченных лыжах. Все, кто был на аэродроме, особенно экипажи Алексеева и Головина, затаили дыхание. Постепенно, набирая скорость, самолет Орлова дошел до первого ледяного трамплина, подпрыгнул на нем и… Вместо того чтобы повиснуть в воздухе, тяжело плюхнулся на лед. Только на втором трамплине в нескольких метрах от ропаков, ограничивающих аэродром, удалось Орлову оторваться и начать набирать высоту.
— Ну теперь, Паша, и нам с тобой осрамиться нельзя…
— Сдюжим, Анатолий Дмитриевич, сдюжим, — улыбался всегда невозмутимый Головин.
