Григорий Гершуни - Из недавнего прошлого
А днем - на прогулках, - нет, нет - разговор все сведется на тему о том, "что будет, если это будет?" Одни доказывали, что прекраснейшим образом в Петербурга может заседать Дума, а в Шлиссельбурге - "государственные преступники"; другие доказывали, что если даже и не будет дальнейших побед, все же ко времени созыва Думы, т. е. 6-го января, по крайней мере старики должны быть освобождены.
Все старанья войти снова в колею, заняться чтением - благо теперь разрешили на оставшиеся {175} собственные деньги выписывать книги, - ни к чему не приводили: жизнь дразнила, жизнь манила.
Числа 20 Октября мы заметили среди жандармов какое-то волнение. Сходились группами, перешептывались, замолкая при нашем появлении. Мы насторожились. Но узнать ничего не удалось. В воскресенье, кажется это было 23-го, во время обеда, "телеграмма" - староста стучит (В Шлиссельбурге принято стучать не в стену, как обыкновенно в тюрьмах, а чем-нибудь в дверь - тогда слышно всем.): "важные сообщения - Витте назначен премьером; состав министерства либеральный; обещаны большие реформы. Собраться в большом огороде."
Кто-то стуком отвечает: "Витте жулик - надует."
С другой стороны вносят поправку: "хоть и жулик, все таки не жандарм. Предлагаю вотировать доверие министерству умного жулика."
Как только отперли двери "на прогулку", все бросились в большой огород. По инструкции там собираться можно только вчетвером. Но в этот раз, "в виду перемены министерства" двоим удалось проскочить зайцами. Жандармы настроены благодушно.
{176} - "Идите скорей, парламент уже открыт, только вас не достает", острит дежурный.
Сзади меня, в двух шагах, идет унтер. При спуске с крыльца мне бросился в глаза его несколько встревоженный вид. Казалось, он что то хотел сообщить. Я замедлил шаги.
- Ну, 35-ый (В Шлиссельбурге заключенных называют не по именам, а по номерам.), можете радоваться. Так все по вашему и вышло! - шепчет унтер сзади.
- Что вышло? - спрашиваю я, не понимая в чем дело.
- Да насчет стен то иерихонских, помните? Как говорили, так слово в слово вышло (В Марте, на дворике старой тюрьмы, когда снег начал таять, жандармы, баловства ради, из снега сбили стену.
- Зря, братцы, эта ваша работа, как и все, что ваше начальство теперь делает.
- Что ж так?
- Солнце правды взойдет - ваша снеговая стена растает, - а вот эта каменная рухнет.
- Как рухнет?
- А знаете, как иерихонские стены - только раздастся глас: правда в мир пришла - так и рухнет, вот увидите.
- И скоро?
- Скоро, следующей нашивки не успеете заслужить.).
Не оглядывайтесь. Через 1/4 часа идите в первый огород, там удобнее будет.
{177} Иду в "парламант". Там необычайная сенсация. Оказывается, во время обеда к старосте явился смотритель (помощник коменданта) якобы по какому-то хозяйственному делу, очевидно, чтобы "поговорить". Необыкновенно мил и очарователен, что не всегда с ним бывает. (Это тоже барометр.) Заговорил о течениях в Петербурге. Новый "кабинет". Премьер Витте. Либеральные министры. Дума изменена - не законосовещательная, а законодательная. Избирательное право расширено. "Вообще, настоящий парламентский строй."
- "А свобода печати как?" опрашивают его.
- "Пишут обо всем, что хотят. Да последнее время совсем газет не было."
- "Как не было? Почему?"
- "Забастовка. Все типографии бастовали, долгое время без газет были."
Даже "Валаамова ослица" (так прозвали крепостного врача за его "политическую молчаливость") заговорила что то на тему, что, мол, хорошо все вышло, - наконец в России будет конституция. Тут же, между прочим, смотритель и врач просили приготовить им, только как можно скорее, так как очень де нужно, щипцы для сахара и еще что то в этом роде.
{178} Вот эти то чрезвычайные события и обсуждались в нашем парламенте.
Раньше всего учитывалось не то, что говорили чины, а как говорили. В обращении, в освещении фактов, в самой интонации чувствовалось что то новое. Это первое. Второе - никогда до сих пор смотритель, а особенно доктор, не сообщали никаких существенных новостей, а тут вдруг, о перемене курса объявили. Ясно, что что-то такое произошло.
Начали сопоставлять числа - так и есть: 17 и 21-го табельные дни. Очевидно, к этому сроку был приурочен какой-нибудь манифест. Но что обозначает забастовка типографии? Ясно: была какая-то большая стачка. В большом огороде страстно обсуждается положение дел, высказываются всевозможные предположения, а на верху на вышке ходят дежурные жандармы и добродушно ухмыляются.
Сообщаю товарищам, что скоро, быть может, что-нибудь узнаем, так как жандарм назначил свидание. Отправляюсь в условленный огород, Иду медленно, опираясь на палку. За мной "он".
- Вот 35-ый, дожили таки! иерихонские стены то рухнули!
- Говорите толком, что такое произошло?
{179} - Да что произошло! Очень просто, вся страна отказалась служить правительству.
- Как вся страна? Кто же именно?
- Известно кто: рабочие - те уже завсегда первые в битву, земство, крестьяне, железные дороги, чиновники, словом сказать, все!
- Чего же они требовали?
- Да не хотим, говорят, служить старому правительству, бюрократии, значит, а требуем, чтобы новое было, вроде как от народа.
- Как? и железные дороги, и земство? Вы это наверное знаете?
- Чего не знать? Говорю - вся страна! Не желаем, говорит, служить старому правительству.
- Что ж, вышел указ какой?
- Большой указ, 35-ый! Большие свободы объявлены. И амниссия всем.
- Как амниссия, что такое?
- Да ослободят, значить, всех, в тюрьмах которые. Всех социан-демокрантов приказано освободить.
- Т. е. как социан-демокрантов? (Очевидно, в канцелярии, разбирая "амнисию", начальство толковало, что с.д. подлежать все освобождению. Унтера приняли это на наш счет.) Кого вы называете социан-демокрантами ?
{180} - Политические, значит, которые! Вас, примерно, всех, ну и прочих по России которые.
- Да вы откуда это знаете? Может так болтают только зря?
- Чего зря! Сегодня дежурил в канцелярии, при мне начальство разговор имело: всех, говорят, социан-демокрантов освободят. А нам что! Мы сами рады.
- Что ясе, так вот просто совсем и освободят? Прямо из крепости на волю?
- Да как же иначе? Я уж и не знаю! Сказано ослободить, значит, они ослободить и должны.... Тсс . .. Идите 35-ый, часовой смотрит! Вот тоже псы цепные, своего же брата загрызут!
Мчусь в парламент. В сердце и голове так все и заходило: "отказались служить правительству ... Большие свободы... Амнистия...
Сопоставляешь с заявлениями смотрителя, - ясно, что-то произошло.
В парламенте, оказывается, уже получены из другого источника, тоже от унтера, кое-какие сведения, дополнительные к моим. Кто-то робко говорит : "да ведь это, господа, на всеобщую стачку похоже."
- Ну, уж и выдумали! Это у нас то {181} всеобщая стачка, да еще с земствами, с банками !... Тут что-то не то!
- Чего не то? Что им за расчет выдумывать? Смотрите, они сами вес сегодня какие-то приподнятые, особенно молодые! Ясное дело, была грандиозная стачка, под давлением ее правительство бьет отбой!
Обсуждали, обсуждали, однако решили, что надо постараться еще собрать сведения.
Разошлись по клеткам. Я пошел в клетку М. Ф. Фроленко. Она помещалась в конце, там удобно было говорить с жандармами. Дежурный на галерее, очевидно, очень встревожен. Оглядывается по сторонам, нервно ходит около наших клеток.
Несколько раз останавливается и восторженно смотрит на нас.
- Вы что сегодня, точно именинник, сияете? спрашиваем, улучив момент, когда дежурный на стене пошел в другую сторону.
- Вести уж больно веселые...
- В самом деле? А для кого веселые, для нас, или для вас?
- Да я так полагаю, что ежели для вас веселые, то и для нас тоже.
- Уж будто бы?
- А как же по вашему ? Ведь, чай, у меня {182} родные то есть? А кабы у меня что в деревне было, нешто я бы за двадцать то пять рублей на этой собачьей службе был? Нужда заставляет!
- Так вести то какие?....
- Да ведь вы знаете, нам говорить запрещено, каким то невероятно грустным голосом, даже с дрожью, отговаривается жандарм.
- Говорить запрещено? Вот видите, сами говорите "собачья служба", т. е. делу то собачьему служите, наше дело считаете своим, а начальство приказывает вам молчать, вы и молчите?
Жандарм все больше и больше волнуется, указывает на часового и уходит.
Через некоторое время снова подходит.
- Вот, верьте совести, уж так бы хотелось вам все рассказать, да право же нельзя - с нас строго взыскивают. Спросите у начальника - он скажет.
- Пойдите вы к чорту с вашим начальником. Мы с народом, а не с начальством. Мы за народ жизнь отдаем - так нам не жалко, а вы боитесь нам хорошее слово сказать.
- Да что сказать? Толком то я объяснить не сумею. Прямо сказать рушится все.
- Что рушится?
- Да бюрократья проклятая,
{183} - И уступает?
- Уступишь, когда за горло так схватили, что дохнуть не дают!
- Стало быть, здорово дуют каналью?
