Грэм Робб - Открытие Франции. Увлекательное путешествие длиной 20 000 километров по сокровенным уголкам самой интересной страны мира
Эта зимняя спячка людей была вызвана физической и экономической необходимостью: она замедляла обмен веществ и не давала голоду исчерпать все запасы еды. В Нормандии, как видно из дневника Жюля Ренара, «крестьянин у себя дома двигается меньше, чем тот зверь, которого называют «ленивец» (1889); «зимой они все время спят в своих наглухо закрытых домах, словно улитки в раковинах» (1908). Даже летом люди при ходьбе еле переставляли ноги и вообще двигались медленно. Ели они тоже медленнее, чем современные люди. Средняя продолжительность их жизни сейчас кажется такой короткой, что вызывает грусть: в 1865 году лишь в двадцати департаментах она составляла сорок лет и несколько месяцев, в Париже и департаменте Финистер – меньше тридцати лет, а среднее значение по стране было тридцать семь лет и два месяца. Средняя продолжительность жизни тех, кто преодолел рубеж пятилетнего возраста, была пятьдесят один год. Несмотря на это, жалобы на короткую жизнь звучали гораздо реже, чем жалобы на то, что она излишне длинна. Медлительность не была попыткой насладиться настоящим. Пахарь, много часов добиравшийся до своего поля, не обязательно любовался утренней росой на бороздах и скотиной, от которой шел пар, на фоне восходящего солнца. Он пытался растянуть свой малый запас сил на целый день работы, как рассыпал бы единственную тачку навоза по большому полю.
Гость в деревенском замке мог бы раньше его увидеть, как солнце встает над полями и кронами деревьев и как начинают шевелиться животные, но он не заметил бы, чтобы восход вызвал большие перемены в жизни людей. После революции чиновники из Эльзаса и Па-де-Кале жаловались, что местные виноградари и независимые фермеры в те месяцы года, когда имеют меньше дела, вместо того чтобы «заниматься какой-нибудь спокойной сидячей работой», «предаются тупой праздности». Эти чиновники обвиняли во всем удобства современной жизни, в данном случае более эффективные плуги, которые, по их мнению, превращали крепких телом французских крестьян в людей-овощи. В городе Бокер в нижнем течении Роны каждое лето с 22 июля по 1 августа проходила самая большая ярмарка в Европе. За эти одиннадцать дней местные жители зарабатывали столько денег, что могли ничего не делать весь остальной год, хотя все это время торговые ряды на их просторной опустевшей ярмарочной площади разваливались на куски рядом с ними. «В остальные месяцы бокерцы курят, играют в карты, охотятся и спят».
Этот отдых длиной в сезон приводил в ужас экономистов и бюрократов, с завистью смотревших на мощную промышленность Великобритании. Особенно их ужасали пещерные доисторические жилища, которые казались им воплощением французской сонности. В департаментах Дордонь и Тарн, в долине Луары и в краю известняка и песчаника, который тянется полосой от Арденн до Эльзаса, тысячи людей жили в отвесных обрывах скал, как ласточки, или, как первобытные племена, в пещерах и в карьерах, где раньше добывали мел. От Анжу до Пуату тонкие струйки дыма поднимались над полями, как дымы карликовых вулканов. Местные жители начинали рубить камень прямо посередине виноградника, а потом пробивали боковые ходы прямо под лозами. Некоторые из этих подземных многоквартирных домов имели несколько этажей, и в них жили сотни людей.
В Аррасе и других городах Фландрии примерно треть населения, не только земледельцы, но и ремесленники, жили в подземных городах, устроенных внутри средневековых каменоломен. Эти boves (старофранцузское слово, означавшее «пещера») позже использовались как святилища, бомбоубежища, во время Первой мировой войны – как тайные пути к фронту, а позже как освещенные свечами рестораны и аттракционы для туристов. Но нынешние люди мало говорят и мало знают об их использовании в качестве обычных жилых кварталов. Те, чью жизнь не делили на части времена года, считали такое устройство жилищ неэффективным, а сами жилища мрачными и печальными.
«Необходимый для жизни воздух постоянно загрязняется дыханием восьми или десяти человек, которые проводят в тесноте своего крошечного жилища от двенадцати до пятнадцати часов в день, имея лишь одно на всех отверстие для доступа воздуха».
Тому, кто написал эти слова в 1807 году, эта тусклая полужизнь казалась признаком слабости духа: по его мнению, ремесленники из Арраса были «не слишком предприимчивы», а поденщиков он назвал «апатичными». Но люди, которые жили в безопасности под землей в манившем ко сну полумраке, старались выжить, а не ускорить рост экономики. Многие из них имели достаточно средств, чтобы переехать, но предпочитали остаться там, где летом прохладно, а зимой тепло. Когда в Лилле человеколюбивые реформаторы переселяли рабочих с «негигиеничных» чердаков, долгий путь наверх по шести пролетам ступеней, которые вели к чердачным комнатам, казался им таким же печальным, как спуск в подземную тюрьму.
Мужчины и женщины, которые ничего не делали значительную часть года, обычно не фигурируют на первом плане в книгах историков. Исследования и музейные экспозиции, разумеется, выдвигают на первый план предприимчивость и недооценивают умение оставаться праздным много месяцев подряд. Они создают впечатление, будто в тех областях Франции, где зимы самые долгие, жители были очень заняты делом. В XXI веке «традиционные» промыслы, которыми когда-то занимались, пока не было работы на полях, вносят большой вклад в экономику многих местностей. В Юре можно купить трубки ручной работы из вереска, в Кейра – деревянные игрушки, в баскских Пиренеях – сандалии из травы эспарто, в Авероне – кожаные перчатки, в окрестностях города Обрак – ножи и почти всюду от Бретани до Вогезов – деревянные башмаки.
В некоторых из этих промыслов ремесленники работают сейчас так напряженно и умело, что это очень бы удивило первых мастеров. Нередко можно встретить процветающего гончара или плетельщика корзин, который сменил хорошо оплачиваемую работу в Париже на первобытную пещеру в провинции. Многие «забытые ремесла» никогда не занимали большого места в жизни людей и никогда не были основой процветающей экономики. В большинстве перечисленных местностей лишь немногие жители работали круглый год. В конце 1900-х годов, когда стали появляться новые покупатели для деревянных игрушек – приезжавшие в Альпы туристы, в Кейра была лишь маленькая кучка мастеров-игрушечников.
Большинство жителей этого края чувствовали себя спокойнее, ничего не делая, и кутались в свою праздность, как в одеяло. Как объяснял в 1880-х годах сын одного пиренейского крестьянина, у них «вряд ли было хоть сколько-нибудь предприимчивости» и не было «никакого желания усложнять себе жизнь, которую и так было трудно выносить».
Экономисты, которые удивлялись, что человеческий капитал растрачивается напрасно, не замечали того, что людей обычно побуждает торговать вовсе не желание накопить богатство. Иначе крестьянин, который тратил несколько дней на то, чтобы отнести корзину яиц на далекий рынок, должен казаться очень глупым и плохим дельцом по сравнению с человеком, который научился шагать в ногу с жизнью.
До конца XIX века во Франции вообще было мало денег, и люди, которые не владели землей и не платили налогов, редко пользовались ими. За все, кроме соли и железа, можно было уплатить натурой, поэтому было мало причин работать сверх крайней необходимости. Хотя французские рабочие имели узкую специализацию и были связаны с международной сетью покупателей и поставщиков, изготовление часов на дому в Рейнланде и в Альпах не было просто предшественником полномасштабного промышленного производства. Для человека, который шесть или семь месяцев в году занимался творчеством, копаясь в крошечных механизмах, время шло не так медленно. Некоторым мужчинам и женщинам делать часы просто было интереснее, чем без конца играть в карты. И, кроме того, часы показывали, что время действительно проходит. Возможно, не случайно в числе местностей, где был особенно развит часовой промысел, оказались те, где все еще справляли языческие праздники, когда после ста дней темноты солнце возвращалось в самые глубокие долины.
Экономический барометр высокой чувствительности мог бы зарегистрировать их продукцию как вклад в валовой продукт страны, но создал бы неверное впечатление об образе мыслей таких производителей. В некоторых местностях Оверни женщины по вечерам собирались вместе и порой не расходились даже после полуночи. Они шили и вязали одежду, а потом продавали ее за гроши странствующим торговцам. С технической точки зрения это была разновидность промышленного предприятия, но главной целью было не получение дополнительного дохода. Они хотели просто заработать деньги на масло для ламп, то есть в первую очередь чтобы иметь возможность собираться вместе.
Скука – такой же мощный двигатель экономики, как нужда. Это позволяет понять так много сторон повседневной жизни, что из подобных объяснений можно было бы создать целую науку. Скукой объясняются надомные производства и зимняя спячка, причудливые поверья и легенды, эксперименты в области секса, местная политика, миграция и даже общественные стремления. В маленьких недоверчивых сообществах, где сосед соперничал с соседом, скука была одной из главных объединяющих сил. Она сближала людей, противодействуя бедности и классовому соперничеству. Даже в том мире бешеной энергии, который изобразил в своих романах Бальзак, скука – от позолоченной тоски парижских квартир до монастырской тишины провинциальных городков – предстает как одна из главных сил, управляющих французским обществом.
