Пётр Половцов - Дни Затмения
Моя система принимать решительно всех, не исключая дам, хлопочущих об родственниках, и всяких аферистов, приводит иногда к курьезным результатам. Раз мой адъютант Масленников{148}, ведающий приемом, с ужасом докладывает: «На приеме сумасшедший». — «Все равно, давай его сюда». — Появляется благообразная личность в кафтане и трагическим полушепотом заявляет: «Я — Иисус Христос». Убежденно заявляю, что ни минуты в этом не сомневаюсь. Собеседник продолжает: «Но для моего проявления мне нужно 40 000 рублей». Отвечаю, что это сущие пустяки и что, если он пройдет к начальнику штаба, там ему все устроят. Однако же, через несколько дней «Христос» возвращается с жалобой на то, что Балабин никак не может уразуметь идеи его проявления. Выражаю сожаление по поводу людского тупоумия вообще и направляю «Божество» в Синод, где, вероятно, его скорее оценят. «Оно» уходит, с грустью замечая, что на меня именно он очень рассчитывал. Тронут и польщен.
Иногда на приеме чувствуешь себя довольно неловко, когда появляются большие генералы старого режима, отчисленные в резерв округа, например, сам Хан-Нахичеванский{149}, мой бывший корпусный командир. Невольно забываешь старшинство «по должности», просишь разрешения закурить и стараешься всеми мерами облегчить судьбу этих обломков крушения.
Говоря об обломках, нельзя не упомянуть о печальной судьбе стариков дворцовых гренадер. Как-то получился рапорт с приложением душу раздирающего медицинского документа, доказывающего, что старики, получающие жалование вроде 30 рублей в месяц, при современной дороговизне не могут существовать со своими семействами и что положительно вымирают от голода. Принимаю немедленно все зависящие от меня меры, законные и незаконные, для облегчения их участи, и пишу бумагу с ходатайством об увеличении их содержания, а затем еду к ним на Гагаринскую подбодрить стариков.
Сердце щемит, когда подхожу к фронту этих ветеранов, а бесчисленные кресты и медали на их мундирах так ярко напоминают о былой славе всероссийского воинства, ныне втоптанной в грязь. Обходя строй, вижу старого сослуживца, исторического штаб-трубача Нижегородского полка, знаменитого Березняка, получившего георгиевский крест в Турецкую кампанию за спасение жизни командира полка. Много мы с ним водки выпили в былые дни на вахмистрских пирушках, когда я был скромным взводным в 3-м эскадроне. Теперь чуть ли не со слезами бросаемся друг другу на шею.
Потолковав со стариками об их житье-бытье и пообещав о них позаботиться, выхожу на улицу, сопровождаемый их кликами «ура», и со вздохом покидаю то, что Рагозин именует «колонией допотопных существ», чтобы ехать на собеседование с Советом, этим сборищем представителей современного воинства. Жестокая вещь революция.
Кроме лихорадочной сутолоки повседневного существования, иногда моя жизнь разнообразится еще чрезвычайными задачами, преподносимыми сверху, из коих одна из самых крупных была мне задана при следующих обстоятельствах. Однажды днем (28-го июня), Якубович, оставшийся, по обыкновению, за военного министра, ввиду отсутствия Керенского, посылает за мной. Застаю у него кое-кого из правительства (теперь не помню в точности, кого) и мне объявляют, что правительство решило очистить дачу Дурново{150} от засевшей там уже давно банды анархистов. Дело щекотливое, так как Совет склонен считать анархистов за легальную политическую партию. Однако, говорю, что с удовольствием попытаюсь сегодня же ночью. Тогда Якубович официально мне приказывает это сделать и по исполнении явиться завтра утром в 10 часов с докладом на квартиру князя Львова.
Еду назад в штаб, почесывая затылок. Вечером собираю в штабе начальников тех частей, которых участие желательно по их географическому местоположению, т. е., 1-го запасного пехотного, квартирующего на Охте, затем преображенцев, литовцев, волынцев и, вдобавок, казаков и броневиков. Приглашаю, согласно основному договору с Советом, двух дежурных представителей из его среды. Попадаются хорошие ребята, которые сначала смущенно говорят, что раз Совет не имел суждения по этому вопросу, им неловко именем Совета санкционировать мой поход, но после некоторых уговоров они обещаются своим личным авторитетом всячески меня поддерживать, раз правительство уже отдало мне категорическое приказание. И то слава Богу.
Перехожу к компании командиров и первым вопрошаю командира 1-го пехотного. Он категорически отказывается, говоря, что его солдаты ни за что не пойдут против товарищей анархистов. После него все поочередно отказываются. Начинаю опасаться, что мне придется действовать контрреволюционно и вызвать юнкеров, например, Николаевское кавалерийское училище, или нарушить свое обещание казакам и применить их без пехоты. Вижу, что казак, полковник Траилин{151}, чувствует себя скверно, предвидя такую опасность, но ему я никаких вопросов не задаю. Однако, все дело вдруг спасает преображенец; он просит разрешения поговорить с кем-то в полку по телефону, а затем конфиденциально в уголку мне сообщает, что преображенцы пойдут, но при одном условии, что я их поведу сам.
Возвращаюсь к остальным командирам и заявляю, что преображенцы пойдут; тогда литовец говорит, что, если преображенцы пойдут, то и литовцы не откажутся. Этого с казаками вполне достаточно, а посему отпускаю остальных командиров, издающих невольный вздох облегчения. Разрабатываю план: одна колонна, под моим руководством, из 3-х рот преображенцев, сотни казаков и одного броневика собирается в 3 часа ночи у Литейного моста, другая, под начальством Кузьмина, в составе литовцев, тоже с казаками и другим броневиком, пойдет через Охтенский мост. Пехота будет штурмовать, казаки несут дозорную и разведывательную службу, а броневики прикрывают тыл от возможной контратаки со стороны рабочего населения Охты или анархически настроенных солдат Гренадерского и 1-го пехотного полков. Конечно, такая мобилизация против нескольких десятков хулиганов кажется смешной, но, говорят, они хорошо вооружены, с бомбами и пулеметами, да, кроме того, если не удастся покончить всего дела, пока рабочее население спит, неизвестно, какие могут получиться осложнения, если охтенский муравейник проснется.
Последняя заминка происходит с броневиками. Командир вызвал своих комитетчиков, и эти верные слуги Совета сначала уклоняются от участия в операции, не получившей благословения священной коллегии, но дежурные члены, сидящие у меня, благородно выполняют свое обещание, красноречиво и убедительно доводя броневиков до сознания необходимости подчиниться моим приказаниям.
Закончив около полуночи распоряжения, и в ожидании времени действия, попиваю чай. Якубович мне сообщает по телефону о получении триумфальной телеграммы от Керенского с известием об удачном наступлении{152} на фронте: взяты три линии окопов, много пленных и трофеев. Неужели русское воинство еще способно драться? Дай Бог. Во втором часу ночи, согласно уговору с командиром, появляюсь в казарме преображенцев на Миллионной и вызываю дежурную роту (2-ю). Люди быстро встают и выстраиваются. Подхожу, здороваюсь, а затем говорю несколько теплых слов: «Правительство получило сведения, что многие мошенники и преступники, бежавшие из тюрем, приютились под флагом анархистов на даче Дурново. Я получил приказание их там захватить». Потом сообщаю содержание телеграммы об успехе на фронте и прибавляю: «Раз там солдаты исполняют свой долг против внешнего врага, мы здесь должны исполнить свой долг против врага внутреннего, в лице всяких преступников. Идите скорей к Литейному мосту, куда я сейчас приведу остальные ваши роты, казаков и броневик».
Огорошенные спросонья ребята безмолвно выступают в полном порядке. Командир потирает руки. Садимся с ним в автомобиль и катим в 3-ю роту, помещающуюся в офицерском манеже кавалергардов на Захарьевской. Повторяется та же картина, но тут я добавляю: «Торопитесь догнать вашу 2-ю роту, которая уже выступила». Стадное чувство рассеивает последние сомнения, и 3-я рота выступает. Командир в восторге и просит меня теперь ехать к мосту, говоря, что 4-ю роту он приведет без заминки, раз две роты уже выступили. У моста с казаками разговор короткий, а сознательные броневики знают, в чем дело. 4-я рота приходит благополучно, но вдруг один из унтер-офицеров почтительно меня спрашивает, известно ли Совету о сем предприятии? Отвечаю, что, во-первых, два представителя Совета присутствовали у меня в штабе при обсуждении вопроса, в чем можно убедиться, спросив здесь находящихся броневиков, имевших случай с ними беседовать, и что с их стороны протеста не было, а, во-вторых, разве я когда-нибудь выводил войска для действий, несогласных с великими демократическими принципами, возвещенными Советом.
