Пётр Половцов - Дни Затмения
Манифестация протекает благополучно, только в одном месте на Невском тоже произошла легкая паника, и храбрые стрелки 3-го батальона побросали свои плакаты и разбежались, за что не преминул над ними поиздеваться. Все обходится без выстрелов, и после полудня запуганные буржуи начинают дышать свободнее, а я отправляюсь завтракать. Однако, мои мытарства не кончены.
После завтрака мне сообщают, что в Кексгольмском полку крупный скандал: солдаты арестовали командира с несколькими офицерами, в том числе полкового адъютанта, и теперь происходит бурный митинг в Малом манеже Конной гвардии. Жалко командира. Он прекрасный боевой полковник с Георгием, выдвинутый Корниловым. Не могу ему только простить, что при моем посещении ясно было его незнакомство с подробностями расположения его батальона по обширным и запутанным помещениям Конной гвардии. Вероятно, недостаточное общение с казармой и довело его до греха.
Сажусь в автомобиль и еду на место происшествия. Вхожу в манеж как раз в ту минуту, когда один из большевиков батальонного комитета говорит зажигательную речь, требуя офицерской крови, ибо «между нами и офицерами пропасть. Наши офицеры с нами сегодня не пошли, между тем как с нами был сам Главнокомандующий». — Чувствую себя отвратительно и всхожу на трибуну.
Конечно, хотелось бы возразить большевикам, что манифестация, на которой из батальона, численностью тысяч 7, участвовало 200–300 человек, не может выражать мнение всего батальона, что в других частях офицеры пошли на манифестацию только ввиду моего специального распоряжения, которое в Кексгольмском полку по недоразумению не было исполнено и т. д. Но вспоминаю совет Пальчинского, с толпой поменьше рассуждать, а неприятного оппонента дискредитировать 5-рублевым приемом, т. е. спросив его, почему он не вернул 5-ти рублей, занятых на прошлой неделе. Поэтому начинаю с заявления, что, если я сегодня гулял под большевистскими плакатами, это еще не значит, что я им сочувствую, а просто, как военный человек, я не могу терпеть вида воинской части, идущей в беспорядке. Затем перехожу на прием Пальчинского: «Сегодняшний случай в вашем полку является последствием не только отсутствия офицеров на манифестации, но, вероятно, и многих других предшествующих событий. Ведь у вас в полку давно неладно. Не правда ли?» — Единодушные вопли: «правда, правда». Тогда обращаюсь к батальонным большевикам и грозно вопрошаю: «Вы, знающие дорогу в мой кабинет, вы, знающие, что моя дверь всегда открыта для всех представителей войсковых комитетов, отчего вы не пришли ко мне месяц тому назад и не сказали, что в Кексгольмском полку неблагополучно? Тогда бы я принял свои меры, и сегодняшний печальный скандал не случился бы. Почему же вы не пришли?» — Гробовое и смущенное молчание. — «Вы сделали непростительную ошибку, не придя ко мне, и за эту ошибку вы должны немедленно отпустить своего командира».
В это время мне сообщают, что меня требуют срочно в Довмин. Поэтому рекомендую собранию поразмыслить над моими словами и удаляюсь. В Довмине меня взволнованно спрашивают, что случилось в Финляндском полку. Справляюсь по телефону. — Там все спокойно, значит, до Довмина дошел не тот звон. Рассказываю про все происшествия и про то, как я попал в большевики. Получаю известие, что кексгольмцы перебесились и дело близится к концу. Еду к ним, но митинг уже разошелся, и арестованные офицеры выпущены ко мне на поруки в штаб округа, где я нахожу их в грустном настроении.
Стараюсь их подбодрить, обещаясь через несколько дней отправить их на фронт, где, конечно, им найдется место, — особенно у Корнилова.
Оказывается, после моего отъезда следующий большевистский оратор воспользовался моей обмолвкой и начал с того, что главнокомандующий настаивал на освобождении командира, но про остальных офицеров ничего не сказал. Он сам знает, что они и т. д., а потому, дескать, распнем их. Несмотря на прибытие тяжелой артиллерии из Совета, в виде Чхеидзе, по-видимому, дело должно было кончиться победой большевиков, но вдруг на голосовании резолюций огромное большинство высказалось за немедленное освобождение арестованных ко мне на поруки с тем, чтобы я это дело разобрал.
Из частных источников узнаю, что во время всех речей, следовавших за моей, солдаты все время шушукались на ту тему, что раз я участвовал с ними в шествии, значит, я им вообще сочувствую, и что поэтому меня обижать не следует и нужно по моей просьбе отпустить арестованных. И подумать, что не пройдись я с кексгольмцами утром, не удалось бы, может быть, спасти командира и офицеров от растерзания. Да, и 5-рублевый прием оказался полезным.
На следующий день, по заведенному трафарету, назначаю для расследования дела комиссию из представителей Совета и делегатов от штаба. Еду сам с комиссией в заседание кексгольмского комитета. После продолжительных словоизвержений, конечно, никаких контрреволюционных преступлений за офицерами не оказывается, и все преклоняются перед моим решением их отпустить на фронт. Конечно, следовало наказать агитаторов, но установить картину самого ареста никак не удается. Знаю, что корень всего зла кроется в некоем большевистском прапорщике с наполеоновскими наклонностями, целящимся пока на должность батальонного командира и фактически уже захватившем власть. (Ужасно много этой дряни развелось за последнее время).
Дипломатически молчу и закрываю глаза, но уже через сутки приходит ко мне депутация кексгольмцев с просьбой утвердить сего прапорщика батальонным командиром. Затем, в весьма задушевной беседе, излагаю делегатам свою точку зрения на всю их историю, чем вызываю улыбку на их лицах, и кончаю тем, что, в виде опыта, раз прапорщик фактически заворачивает батальоном, я на некоторое время забуду про существование кексгольмцев, предоставив им существовать собственной жизнью. В результате, примерно через неделю, та же делегация приходит опять, но с поджатыми хвостами и спрашивает, кто мой кандидат на должность их командира… Когда я им называю фамилию одного весьма симпатичного старого кексгольмского штаб-офицера, они облегченно вздыхают, говоря: «Вот такого-то нам и надо». По-видимому, прапорщик уже приелся. А попробуй я на следующий день после ареста офицеров назначить им командира, наверно, вышел бы другой скандал.
Не легка доля демократического главнокомандующего, особенно, если принять во внимание, что войсковые комитеты все больше и больше входят в обычай со своими делишками являться на суд ко мне. Иногда требуются сверхъестественные дипломатические усилия, чтобы решить вопрос без нарушения принципов элементарной справедливости, без ущерба для интересов самих просящих и без умаления престижа собственной власти. Хотел бы я посмотреть, что сказал бы сам мудрый царь Соломон, например, большевистским депутатам 4-го Донского полка, требующим смены командира, вполне основательно доказывая его неспособность. Сам знаю, что командира нужно сменить, но нельзя же создавать прецедент, что я убираю командиров по просьбе комитетов.
А что, например, делать с фронтовыми депутациями, жалующимися на отвратительное качество присылаемых из Петрограда укомплектований. Сам знаю, что кроме полков 1-й дивизии и отчасти 3-й, да стрелков, остальные мои части посылают на фронт солдат, военная подготовка коих ограничилась посещением митингов и грызней семечек. А бывают вещи и еще более трагические: помню одну делегацию с фронта, приехавшую в столицу, чтобы достать для своего полка пулеметную команду, ибо 1-й пулеметный полк, долженствовавший эту команду выделить, считает, что все имеющиеся у него пулеметы в количестве больше тысячи, нужны в Петрограде «для охраны революции». Фронтовая делегация поселилась в полку, сама набрала команду из желающих ехать на фронт, но теперь полковой комитет команду не выпускает, командир полка ничего не может поделать. Приходится мне изобретать способы воздействовать на комитет или его как-нибудь надуть.
Понятно, что после ежедневного приема иногда голова идет кругом, однако все увеличивающийся наплыв солдатских депутаций меня скорее радует: только таким путем можно приобрести доверие войск и впоследствии добиться перевыборов в Совет, а тогда, с хорошим составом Совета, многое можно будет сделать. Но такая программа требует большой выдержки и терпения, а на перегрузку приемной жаловаться не следует.
Моя система принимать решительно всех, не исключая дам, хлопочущих об родственниках, и всяких аферистов, приводит иногда к курьезным результатам. Раз мой адъютант Масленников{148}, ведающий приемом, с ужасом докладывает: «На приеме сумасшедший». — «Все равно, давай его сюда». — Появляется благообразная личность в кафтане и трагическим полушепотом заявляет: «Я — Иисус Христос». Убежденно заявляю, что ни минуты в этом не сомневаюсь. Собеседник продолжает: «Но для моего проявления мне нужно 40 000 рублей». Отвечаю, что это сущие пустяки и что, если он пройдет к начальнику штаба, там ему все устроят. Однако же, через несколько дней «Христос» возвращается с жалобой на то, что Балабин никак не может уразуметь идеи его проявления. Выражаю сожаление по поводу людского тупоумия вообще и направляю «Божество» в Синод, где, вероятно, его скорее оценят. «Оно» уходит, с грустью замечая, что на меня именно он очень рассчитывал. Тронут и польщен.
