Даниэль Елисеев - История Японии. Между Китаем и Тихим океаном
Рынок в то время возникал после прихода проповедников-миссионеров с христианского Запада: последние давали более или менее грубым торговым операциям, агрессивным по своей сути, оправдание свыше, в то же время вводя их в минимальные моральные рамки.
Поэтому в 1549 г. Франциск Ксаверий, один из основателей Общества Иисуса в Испании, высадился в Кагосиме. Ему предстояло пробыть там два года, привлекая внимание крупнейших даймё Кансая и часто добиваясь их явного обращения. Последние даже разрешили ему построить в самом сердце Киото церковь из дерева и бумаги. Выстроенная но аналогии с дворцом японского сеньора, она сразу же стала любимым светским развлечением хорошего общества. И художники архипелага надолго запомнили элегантные черные сутаны священников — людей, столь высоких по сравнению со средним японцем, таких бородатых и косматых, со столь длинным силуэтом, когда они были одеты в темное, и сверкание их парадных облачений. Через ряд поколений тема иезуитов под их кистью постепенно превратилась в изобразительный сюжет, обладающий очарованием экзотики и сохраняющий выразительность даже поныне. Задолго до появления этих рисунков, которых он не мог предвидеть, Ксаверий решил уехать, считая свое дальнейшее присутствие излишним, покоренный моралью самых мистических и даже самых квиетистских форм буддизма. Умер, — увы, в скором времени, в 1552 г., у врат Китая, на острове Хайнань, — он в убеждении, что японцы на свой лад были христианами или, во всяком случае, весть Христа когда-то дошла до них и надо только очистить ее от шелухи, в которую они постепенно ее облекли.
Торговые связиЭти первые контакты между Японией и Европой важны сегодня для нас, на Западе: они позволяют нам лучше понять наше собственное восприятие мира. Они вызывают большой интерес и у японцев, которым очень давно помогли войти в нечто вроде всемирного сообщества наций. Но в ту эпоху эти авантюры быстро выявили свои пределы: с одной стороны их ограничивала торговля золотом и серебром, в которой европейцы, приобретая эти металлы в Индии, выказали немалую эффективность, с другой — общие требования по охране порядка: к христианам с их особыми требованиями к учению и ритуалам постепенно, к концу XVI в., стали относиться как к нарушителям общественного порядка в Японии, в то время с трудом восстановленного.
Однако трудно сомневаться, что последние Асикага, сознавая, как они бессильны дальше предместий Киото, особо заботились о связях с континентальным Китаем, откуда — и только оттуда — могли поступать металлы и редкие продукты, которые могли вновь придать им силу. А ведь оказывается, что Китай в течение пятидесяти-ста лет после своих проявлений доброй воли в начале XV в. больше не желал ничего слышать, и у него были на то основания: из-за того, что не удалось установить связи, выгодные для обеих сторон, отношения между японскими мореплавателями и китайскими властями в течение не менее чем трех поколений только портились. Ситуация стала настолько напряженной, что в 1555 г. правительство династии Мин отправило к бакуфу посольство, чтобы официально потребовать от него покончить с пиратством.
Но что могло сделать японское правительство, каким бы оно ни было, из своей резиденции в Киото, столь далекой от китайских морских дорог? Пока официальные лица с обеих сторон вели переговоры, корейцы, европейцы (в 1557 г. португальцы захватили Макао), индийцы, выходцы из Юго-Восточной Азии, а часто и сами китайцы по-прежнему беспрепятственно изводили жителей прибрежных районов континента, навязывая им свое личное и часто жестокое представление о торговле.
Китайские династические истории обвиняют японцев в том, что те якобы получали от этого больше всех выгоды. На самом деле Восточно-Китайское море представляло собой, как и поныне, неисчерпаемый резервуар разбойников всех мастей, излюбленной зоной действий для которых были прибрежные китайские провинции Чжэцзян и Фуцзянь. В конечном счете этот вопрос стал настолько острым, что минское правительство постепенно согласилось терпеть международную торговлю, а значит, легализовать форму обмена, независимую от системы дани; оно собиралось извлекать из этого выгоду, обеспечивая при этом безопасность населения. Было ли этого достаточно, чтобы приступить к искоренению пиратства? Конечно, не по мнению выходцев из Японии, которые в 1563 г. разграбили Нанкин, не беспокоясь о торговых договорах, о которых они даже не имели представления.
Ода Нобунага — военачальникИ на архипелаге уже было не время для компромиссов: сёгун сохранял свой престиж в столь малой степени, что в 1569 г. Ода Нобунага, один из его полководцев, облеченный властью, которую давал ему только его меч, вступил в Киото. Через четыре года, в 1573 г., бакуфу Муромати исчезло, и никто — за пределами столичных кружков — не возмутился этим и даже этого не заметил.
Однако в провинциях даймё интересовались не столько живописью, сколько вопросами вооружения. Первым, кто понял преимущество фитильных мушкетов, используемых уже не индивидуально, а в боевом строю — для прикрытия пехоты и кавалерии, — был как раз Ода Нобунага. С помощью своего верного помощника, который позже принял имя Тоётоми Хидэёси, он в 1575 г. выиграет сражение, знаменитое в японской истории. В тот день не только два карьериста, поднявшиеся из низов, победили очень знатный клан Такэда, по и началась эпоха воссоединения.
Ода Нобунага стал на Западе почти знаменитостью: ведь это он первый счел нужным установить контакты с португальцами. С 1579 г. он принимал их в своем чудесном, совсем новом замке Адзути (построен в 1576 г.). Картины на подвижных стенах и ширмах задавали ритм обширному пространству здания, которое перегородки, раздвигаясь или складываясь, позволяли в любой момент приспособить к количеству присутствующих. Не было ни одного иезуита, ни одного купца, ни одного капитана лузитанского корабля, который бы не впился зачарованными глазами в феерические, бесконечно восхитительные изображения цветов четырех времен года, которые великий художник Кано Эйтоку (1543–1590) написал акварелью с энтомологической точностью, но с талантом мастера на золотом и серебряном сияющем фоне.
И однако Нобунага был только сыном мелкого военного вождя — человека скромного происхождения, талантливого или удачливого бретера, сумевшего прочно закрепиться в замке Нагоя и воспользоваться смутами того периода. Там и родился Нобунага в 1534 г., а также прожил всю юность, похоже, никогда не покидая семьи, что по тем временам и для этого мира воинов могло выглядеть оригинальным. Когда его отец в 1551 г. умер, Нобунага принял его наследство с жестокостью, характерной для его социальной категории — выскочек — и для его времени: чтобы исключить всякое соперничество, он велел убить младшего брата и с оружием в руках изгнал основных членов своего рода, за исключением своего сына Нобутака (1558–1583) и другого из братьев, Нобуканэ (1543–1614), которому не без основания полностью доверял. Такое милосердие не разумелось само собой, потому что родство, даже между отцом и сыном, не обязательно предполагало верность. Потом он напал на соседей. Разгромив вскоре род Имагава (в 1560 г., при Окэхадзаме), он в 1562 г. заключил союз с тем, кто теоретически должен был их защищать, — будущим Токугава Иэясу. Нобунага несомненно рассчитывал на благоразумие последнего, у которого были все основания поспешно согласиться: бесспорно Нобунага представлял такую опасность, которую лучше было обойти, чем сталкиваться с ней.
Возник настоящий порочный круг, потому что, имея такую поддержку, Нобунага уже не хотел довольствоваться провинциями своего детства: он решил вступить в игру на уровне страны и в 1568 г. обосновался в Киото, провозгласив подчинение правительства военным под предлогом защиты императора (в то время — Огимати) и сегуна (в данном случае это был Ёсиаки, которого он только что сам и назначил). Модным лозунгом стал «тэнка фубу» — «империя, подчиненная мечу».
Первыми жертвами этого прославленного меча стали буддийские монахи, к которым он питал особую ненависть, потому что среди них было много монахов-воинов, которые ради защиты крестьян, работающих под их началом, собирались в настоящие армии и влияние которых на низшие социальные слои не имело равных.
Нобунага, предчувствуя более чем вероятное сопротивление, бросил в бой все свои силы и сжег монастыри на горе Хиэй, на склоне к востоку от Киото, а также обратил в пепел постройки Хонгандзи в Осаке. Таким образом, в 1573–1574 гг. около двадцати тысяч монахов заплатили жизнью за поддержку, оказанную ими семьям, которые еще дерзали противиться Нобунага: Асакура и Асаи.
Их сопротивление подвигло к этому и других, более важных лиц: в 1572 г. сёгун стал искать и добился союза с военачальником, имевшим репутацию живой легенды, — Такэда Сингэном. В первое время Сиигэн еще раз доказал свое превосходство в качестве тактика, разбив в 1573 г. наголову противников, связанных с Нобунага и Иэясу. Это была победа героя на старинный лад и в то же время последний его бой. Когда рядовые осматривали, как обычно, тела на поле боя, — отрубая головы у трупов важных персон, чтобы передать их победителю, что было самым надежным способом довести до него информацию, — солдаты Такэда Сингэна обнаружили тело своего командующего. В их рядах сразу же распространились растерянность и паника. Нобунага только этого было и надо, чтобы воспользоваться случаем: он окружил Киото, сжег предместья и де-факто уничтожил то, что оставалось от рассеявшейся власти сегунов Асикага. Когда оставшиеся силы могучего храма Хонгандзи в Осаке сочли за благо соединиться с сыном Такэда Сингэна, чтобы попытаться выправить положение, Нобунага, впервые в японской истории применив огнестрельное оружие в большом сражении (Нагасиио, 1575 г.), окончательно уничтожил их мощь.
