Юрий Акимов - От межколониальных конфликтов к битве империй: англо-французское соперничество в Северной Америке в XVII-начале XVIII в.
В свою очередь, реакция пиренейцев на эти события была достаточно спокойной и свелась лишь к нескольким довольно невнятным заявлениям дипломатов и разговорам о необходимости отправить экспедицию в район, который посетил Кабот. Это несомненно было связано, с одной стороны, с тем, что земли, найденные англичанами в северо-западном «углу» Атлантики, не содержали никаких больших богатств и находились очень далеко от магистральных направлений экспансии Мадрида и Лиссабона, а с другой — с тем, что начатое Каботом открытие и исследование северо-восточного побережья Североамериканского континента ни в тот момент, ни в последующие десятилетия не получило какого-либо развития (уже очень скоро о мореплавателе забыли не только в Европе, но и в самой Англии[238]). О географическом и политическом значении экспедиций Кабота[239]заговорили лишь с конца XVI в., когда англичанам потребовались аргументы для подкрепления своих притязаний на Североамериканский континент и колониальную экспансию в целом.
Испанское и португальское правительство обращали мало внимания на северо-восточную оконечность Северной Америки не только потому, что там не было никаких намеков на золотые и серебряные рудники. Другая причина заключалась в том, что найденная Каботом в 1497 г. «Первая увиденная земля» (Terra prima vista — участок побережья где-то между Лабрадором и полуостровом Новая Шотландия) располагалась в районе ньюфаундлендских отмелей, которые уже на рубеже XV-XVI вв. (а может быть и еще раньше) активно посещали рыбаки из многих европейских стран. Для нас здесь важно отметить то обстоятельство, что тогда эти места вовсе не рассматривались как часть какого-то особого «Нового Света», а считались своего рода «продолжением» Европы (вроде Исландии, Гренландии и т.п.). Дело в том, что вплоть до середины 20-х годов XVI в. большинство европейцев не подозревало, что относящаяся к испанским Западным Индиям Флорида и столь разительно отличающаяся от нее «Земля трески» (т.е. ньюфаундлендское побережье), на которую одно время серьезно претендовали португальцы,[240] являются частями одного и того же континента!
Однако все это не принижает большого исторического значения того факта, что именно Джон Кабот был первым европейцем, который в послеколумбову эпоху достиг Североамериканского побережья. При этом он обладал официальными полномочиями от английского короля и совершил церемонию вступления во владения открытой им «Первой Увиденной Землей», вынеся на берег английский флаг и штандарт Святого Марка (Кабот был гражданином Венецианской республики). Как образно и очень точно выразился американский историк Дж. Фиске, экспедиция Кабота прозвучала «краткой нотой, имеющей роковое значение»; она «подобно музыкальной теме Рока в операх Вагнера <…> предсказала грядущую катастрофу Испании и Португалии», однако «должны были пройти долгие годы, прежде чем развились все следствия» этого события.[241]
Как уже отмечалось на протяжении «эпохи исследования без колонизации» (т.е. с конца XV — до начала XVII в.) интерес Англии и Франции к колониальной экспансии вообще и в Северной Америке в частности проявлялся неравномерно и скачкообразно. На берегах Туманного Альбиона после краткого всплеска конца 1490-х — начала 1500-х годов, связанного с вышеупомянутыми экспедициями Джона Кабота и попыткой создания англ о-португальского синдиката для эксплуатации рыбных ресурсов Ньюфаундлендских отмелей, вплоть до 70-80-х годов XVI в. власти не проявляли большого интереса к заморским предприятиям и не совершали каких-либо акций, которые можно рассматривать как вызов испанским и португальским притязаниям (речь не идет об их подданных, действовавших на свой страх и риск).
Во Франции первый подъем колониальной активности государства имел место в 20-40-е годы XVI в. в царствование Франциска I, первого французского короля, проявившего определенный интерес к заморским сюжетам. При этом он не просто инициировал ряд экспедиций, но первым из европейских государей выступил с достаточно резкой критикой притязаний пиренейцев на исключительное положение в колониальной сфере и попытался изменить сложившуюся ситуацию.
В первой трети XVI в. французы неоднократно посещали берега Нового Света, однако все эти рейсы носили сугубо частный характер (есть также множество гипотез о том, что бретонские, нормандские и гасконские рыбаки ходили на промысел к ньюфаундлендским отмелям в доколумбову эпоху). Единственным, хотя и относительным исключением может считаться экспедиция Дж. да Веррацано, которая в 1524 г. прошла вдоль Атлантического побережья Североамериканского континента от Флориды до Кейп-Бретона. Веррацано отправился в путь без официального разрешения Франциска I, но явно с его молчаливого согласия и одобрения. Открытому им региону мореплаватель дал имеющее явно политический смысл название «Новая Галлия» (Gallia Nova), которое вскоре трансформировалось в «Новую Францию» и быстро получило достаточно широкое распространение.[242]
В это же время достаточно большой размах приобрела деятельность пиратов из Дьеппа, Сен-Мало, Руана и других приморских городов. Несмотря на многочисленные протесты пиренейцев, французское правительство смотрело на нее сквозь пальцы. В 1527 г. Франциск I даже посетил усадьбу Жана Анго — богатейшего купца и судовладельца, «пилоты» которого совершали налеты на испанские и португальские владения, нападали на корабли пиренейцев в открытом море, вели контрабандную торговлю во владениях Мадрида и Лиссабона и т. п.
Подданные Франциска I также выступали с критикой притязаний Испании и Португалии па монопольное владение морями и заморскими землями. В 1527 г. один из «пилотов» Анго, Пьер Криньон, прославившийся не только как мореплаватель, но и как поэт, провозгласил, что «Франциск — король на суше и на море». По поводу притязаний пиренейских держав Криньон писал: «Конечно, если в их [португальцев. — Ю. А. власти было бы закрыть моря от мыса Финистер до Ирландии, они бы давно это сделали <…> Однако португальцы не имеют больше права препятствовать французским торговцам причаливать к землям, которые они [португальцы. — Ю. А] присвоили себе, где они никому не принесли добра и где их не любят и им не повинуются, как мы не имели бы права мешать им посещать Шотландию, Данию и Норвегию, признавая, что мы там высадились первыми».[243]
Подобные идеи и настроения несомненно оказывали влияние на французского короля, с завистью смотревшего на богатства, которые Испания и Португалия черпали из своих заморских владений. В 1529 г. во время подписания франко-испанского мирного договора в Камбре (так называемого Дамского мира) Франциск I попытался добиться от испанцев уступок, касающихся колониальной экспансии. Ни коим образом не собираясь посягать на владения Мадрида и Лиссабона, французский король стремился лишь получить «законную» возможность развивать свою собственную экспансию в тех направлениях, где его подданные не сталкивались бы с испанцами и португальцами и не конкурировали бы с ними. Осознавая силу и уважая права пиренейцев, французский король пока осмеливался претендовать только на те земли за пределами Европы, которые еще не стали объектом их эксплуатации.
Однако никаких конкретных результатов демарш Франциска I не принес. Испанская сторона категорически отвергла все французские притязания, не желая делиться своими привилегиями с кем-либо. Однако король Франции также проявил упорство. Потерпев неудачу на переговорах с испанцами, Франциск I решил добиваться уступок от папского престола, стремясь расшатать хотя бы одно из «оснований» испано-португальской монополии. Выполнение этой задачи было возложено на Великого Инквизитора Франции епископа (в дальнейшем кардинала) Ж. Ле Венера, переговоры которого с Климентом VII начались в 1533 г. в Марселе, а затем были продолжены в Риме. Для обоснования своей позиции Ле Венёр использовал некоторые идеи де Виториа, трактаты которого увидели свет как раз в это время. В итоге Климент VII (придерживавшийся политики лавирования между Карлом V и Франциском I, но чаще Уклонявшийся на сторону последнего) согласился пойти навстречу французам. Он объявил, что положения Александрийских булл относятся только к уже известным землям, а не к тем, которые могут быть открыты».[244] В то же время следует отметить, что данное заявление папы не нашло отражения в каком-либо официальном документе. Кроме того, неясно, что означало словосочетание «уже известные земли». Возможно, Климент VII хотел уйти от принятия четкого решения по данному вопросу и ограничился устным разъяснением, которое не накладывало на него серьезных обязательств и от которого он при необходимости всегда мог отказаться.
