Даниэль Гуревич - Повседневная жизнь женщины в Древнем Риме
У Цицерона в одном из писем к Аттику о молодом Квинте есть фраза, особенно ярко показывающая это чувство любви-долга, любви-учтивости: «Мне кажется, что он очень любит мать, как и подобает»{189}. Эти слова дают понятие, какая пропасть отделяет наше представление о сыновней любви от римского. Отношения матери с дочерьми были, конечно, более непринужденными и близкими: она готовила их к замужеству. Тем не менее дочь тоже была обязана ей не столько нежными чувствами, сколько почтением и послушанием, долгом и преданностью (pietas).
Иные отцы, например Фронтон и Цицерон, любили детей даже горячее. В разгар бурных политических событий Цицерон наслаждался часами отдыха, которые, бывало, проводили «милая малышка и сладкий, как мед, Цицерон»{190}. Он с большим интересом спрашивает про «Аттикулу» — дочку Аттика, а в семи письмах, написанных с марта по август 45 г. до н. э., интересуется ее здоровьем. Отцовская любовь могла сохраниться и когда дети становились взрослыми. Когда дочь самого Цицерона, Туллия, умерла от родов, его письма полны душераздирающей скорби; он даже собирался посвятить ей храм (fanum){191}.
Так или иначе, одной из основных материнских задач было найти супругов для детей, и первый брак кого-то из них был ее торжеством: ведь брак в этом случае был делом не обоих родителей, а именно матери, особенно если ее фамилия была высокопоставленной. Цицерон сообщает, что некий Тальна сватался к его дочери, но получил отказ, потому что его не одобрили женщины семейства{192}. Кроме того, в эпоху Империи у матерей становилось все больше финансовых возможностей или, если угодно, убедительных аргументов. Молодая матрона, сама став матерью семейства, больше общалась со своей матерью, чем с другими молодыми женщинами, поскольку идентифицировала^себя с ней. Их сближали общие интересы; мать по-пре?кнему поддерживала и наставляла дочь в ее новых обязанностях, а дочь была готова прийти на помощь матери в беде. Такое взаимное участие требовало и терпения в тяжелых ситуациях: когда Эбуция по завещанию обделила одну из дочерей в пользу другой, обиженная не возмутилась, хотя Валерий Максим (VII, 8, 2) и негодует по этому поводу.
В союзе и в любви, в радости и в горе
В принципе брак не имел никакого отношения к любви, сексуальная жизнь мужа проходила на стороне, но супружество могло сопровождаться дружбой и согласием. В идеале супружеская чета должна была жить в ладу, хотя, как мы видели, супруги редко избирались по любви; о таком согласии (concordia) говорится в литературе и в надписях — это не значит, что он действительно встречался очень часто, но значит, что не был исключительным явлением. Античный поэт хвалил Ливию за то, что она посвятила великолепный храм богине Конкордии и тем почтила своего супруга{193}. В надгробных надписях читаем, что такие-то и такие-то супруги прожили жизнь без ссор и скандалов{194}. Многие жены называются не только «нежнейшими» (dulcissima) или «дражайшими» (carissima), но и «безмерно любящими» (amantissima). Один супруг умиленно вспоминает, что супруга прожила с ним пятнадцать лет душа в душу{195}. Другой, радостно сообщает его вдова, огорчил жену только в день смерти{196}. Литература говорит нам об Агриколе и Домиции Децидиане, которые «жили в поразительном единодушии и взаимной любви, соревнуясь в старании угодить друг другу»{197}, о счастливых браках поэта Стация с Клавдией{198}, а также Виолентиллы с Аррунцием Стеллой{199}. Как мы увидим, были жены-героини, шедшие с мужьями на смерть или в изгнание.
Вспомним поразительный пример Випсании Агриппины — дочери Марка Випсания Агриппы и богатой, владевшей греческим Аттики — единственной дочери Аттика, дружившего с Цицероном. Она была выдана замуж за Тиберия и нравилась ему{200}, но, как сообщает Светоний, «хотя они жили в согласии, хотя она уже родила ему сына Друза и была беременна во второй раз, ему было велено дать ей развод и немедленно вступить в брак с Юлией, дочерью Августа. Для него это было безмерной душевной мукой <…>. Об Агриппине он тосковал и после развода; и когда один только раз случилось ему ее встретить, он проводил ее таким взглядом, долгим и полным слез, что были приняты меры, чтобы она больше никогда не попадалась ему на глаза»{201}.
Об Антонии, жене Друза, говорится{202}: «Что же я скажу о тебе, достойная супруга Друза? <…> Прекрасная получилась пара: он — доблестнейший из молодых людей, она — соединенная взаимной любовью со столь доблестным супругом <…>. Ты, бывшая ему законной, единственной и последней возлюбленной, ты была сладчайшим покоем мужу, изнуренному трудами. Умирая, в последний миг он горевал, что нет с ним тебя, и коснеющим языком произносил твое имя».
Эпиграфика приводит немало плачей вдов и вдовцов. Отацилия Нарциса горюет о молодом, двадцативосьмилетнем муже Юлии Тимотее, убитом разбойниками под самым Римом, в начале via Portuensis{203}. Марк Октавий Примигений, по ремеслу что-то вроде косметолога, избавлявший клиентов от излишней растительности (alipilus), оплакивал жену, «огорчившую его лишь тем, что умерла»{204}. Еще один вдовец проливал слезы (in lacrimis) после своей нежнейшей, праведнейшей, несравненной Талассии, с которой прожил в супружестве сорок лет. «Без тебя, — пишет он, — живу убогою жизнью»{205}. Она была воспитательницей (educatrix) кого-то из сенаторов.
Попилий Фортунат из Лиона называет исключительными узы любви (individuo amore iunctus), связывавшие его с женой Примитивней Августиной, скончавшейся сорока пяти лет от роду{206}. Гай Мений Цимбр после восемнадцати лет брака в совершенном согласии и без причин для раздоров (sine querela) желает умереть и просит покойную супругу умолить манов, чтобы ему не пришлось «долее терпеть столь ужасную разлуку»{207}. Бывало, что мужа поражало некое совпадение: жена его скончалась в третий день до февральских календ — тот самый день, в который некогда у них была свадьба{208}.
В надписи из окрестностей Остии (конец II — начало III в. н. э.) оплакивается целомудренная женщина, вышедшая замуж четырнадцати лет, никогда не ходившая одна в баню, скончавшаяся в возрасте двадцати одного года, двух месяцев и двадцати одного дня и оставившая мужу дочь. Она сделала его счастливым (felicem); с ней он пережил лучшие минуты своей жизни{209}.
Марциал, воспевший любовь Нигрины, через несколько лет вместе с ней оплакал смерть ее мужа на побережье далекой Каппадокии, где он был наместником:
Кости с собой увезла дорогого супруга Нигрина
И горевала, что путь не был длиннее домой.
А зарывая в холме ненавистном священную урну,
Будто вторично она горестной стала вдовой.
Плиний не проявлял особых эмоций по поводу выкидыша у жены, но написал ей письмо, в котором представлен весь расхожий любовный лексикон. Формально там есть все: страсть к далекой возлюбленной, страдание от разлуки, бессонница — знак любви, любовь — причина болезни, душевные терзания, нежные утешения{210}. Истинная любовь или стилистическое упражнение?
В общем, как и в любом обществе, во все времена трудно узнать, что было на самом деле. Литературные и эпиграфические источники, возможно, дают прочесть то, что хотят сказать, — то, что считается правильным в обществе. Юристы же говорят нам о тяжбах и разводах, о возвратах приданого: они имеют дело именно с такими делами. Косвенные указания, пожалуй, можно получить относительно жизни высших кругов общества: в эпоху Империи жены с детьми и «фамилиями» рабов сопровождали мужей в провинции, где те служили чиновниками, военачальниками, наместниками, администраторами, а также в районы боевых действий, в негостеприимные и опасные места, невзирая на риск для новорожденных и будущих детей. Известно, что Домиция Децидиана в Британии родила сына, но мальчик умер. Флавия Сабина отправилась с Луцием Юнием Цезеннием Петом в Каппадокию; муж отрядил часть войск, чтобы охранять ее с маленьким сыном — поэтому за поражение, которое он потерпел в Армении, его осудили особенно строго{211}. Зачем же так осложнять жизнь, когда известно, что наместник, в зависимости от места назначения, оставался там от года до трех, что после этого ему нужно было пересечь весь известный тогда мир в обратном направлении и вернуться в Италию или в свои поместья, а еще вернее — отправиться в новый гарнизон или столицу новой провинции? Не для того ли, в самом деле, чтобы показать, как супруги привязаны друг к другу? Такие случаи были часты среди сенаторов (вспомним Дигниллу, рабов которой мы встречали в Майнце) и всадников{212}, что позволяет предполагать искренность чувств, о которых говорил и Валерий Мессалин на сенатских дебатах 21 г. н. э., защищая присутствие женщин в войсках, которое намеревались запретить. «На войну, — сказал он, — разумеется, нужно идти только тем, кто способен носить оружие; но есть ли для возвращающихся после бранных трудов более чистое и добродетельное отдохновение, чем даруемое супругой?» Друз прибавил, что «он выезжал в Иллирию и, если понадобится, отправится и к другим народам, но не всегда хранил бы спокойствие духа, если бы отрывался от своей дорогой супруги и матери стольких его детей»{213}.
