Петр Шелест - Да не судимы будете. Дневники и воспоминания члена политбюро ЦК КПСС
Многие из партийного и советского актива были призваны в армию или ушли добровольно. Меня же, как занимающегося оборонной промышленностью и опекающего сооружение оборонительных рубежей под Харьковом, в армию не призывали и не принимали как добровольца.
10 июля 1941 года первые танковые и механизированные части гитлеровцев вышли на ближние подступы к Киеву. Сложилась явная угроза столице республики. И все же гитлеровцам с ходу взять Киев не удалось. Героическая оборона Киева продолжалась почти два с половиной месяца. Под Киевом гитлеровцы потеряли около 100 тысяч солдат и офицеров, было разгромлено около 10 вражеских дивизий, уничтожено много военной техники. И все же нам пришлось оставлять город. Не всем частям Красной армии, ополченцам, советско-партийному активу удалось выйти из окружения. Они еще долго с боями про рывались на восток, многие погибли в неравных боях, многие примкнули к партизанским отрядам и дрались в тылу врага.
Из Киева на Харьков пошел большой поток эвакуированных, раненых бойцов Красной армии и гражданского населения. Пришлось много заниматься разворотом госпиталей, питанием, организацией эвакопунктов, медицинской помощью, организацией отправки эвакуированных и беженцев.
Очень трудное и тревожное время было для большого промышленного центра. У всех на устах были к нам, партийным работникам, вопросы: «Что же будет с Харьковом, как далеко от него немцы и удержим ли мы город, не сдадим его немцам?» Нам трудно было ответить на эти вопросы. Мы и сами не хотели верить, что нам придется оставлять Харьков. Около двухсот тысяч харьковчан работало на оборонных укреплениях Харькова и на его подступах под налетами вражеской авиации. Есть первые жертвы, убитые и раненые. Но народ стойко выносит все испытания. Роем противотанковые рвы, устанавливаем надолбы, строим сооружения для огневых рубежей и отдельных огневых точек. На окраине города возводим баррикады на случай уличных боев.
От вражеской бомбардировки возникло множество пожаров, были большие разрушения и человеческие жертвы. Хотя и был приказ Верховного главнокомандующего защищать Харьков и не сдавать его гитлеровцам, разрабатывались планы эвакуации промышленных предприятий, учебных и детских заведений, госпиталей, больниц, материальных ценностей и граждан. Расчеты показывали, что подвижного железнодорожного состава явно не хватает и многое не увезти, придется подорвать, уничтожить. А как же быть с людьми, которые не хотят оставаться в Харькове, опасаясь, что он, возможно, будет сдан фашистам? Этот вопрос был самым тяжелым.
Страшное и неприятное это дело — демонтаж оборудования в производственных цехах. Это напоминало погром, с болью в сердце все это делалось. Надо было отправлять в глубокий тыл не только промышленное оборудование, но и рабочих и их семьи. Все это происходило в очень трудных условиях при явной нехватке транспорта и при постоянной бомбардировке города. Часто отправленные эшелоны попадали под налет вражеской авиации. Были большие человеческие жертвы и потеря промышленного оборудования. Нам всем выдали военное обмундирование, оружие, и мы должны были оставаться на казарменном положении до конца исхода боев за Харьков.
Встал вплотную вопрос об эвакуации семей партийного и советского актива города, в том числе и секретарей обкома и горкома. Я решаю собрать всю семью вместе и отправляюсь автомашиной из Харькова в Днепродзержинск за Виталиком. Путь туда и обратно был нелегким, если учесть бездорожье, неорганизованное передвижение беженцев и отступающие войска, непрерывные налеты вражеской авиации и ни одного нашего самолета в воздухе. По низко летящим гитлеровским самолетам красноармейцы и командиры открывают огонь из винтовок, даже пистолетов. В самом Днепродзержинске я тоже попал под бомбежку. С большими трудностями все же вывез Витасика и его бабушку Варвару, мать Любы. Собрал вроде бы всю семью вместе: два сына, Боря, семи лет, и Витасик, полутора лет. А Люба лежит в военном госпитале, парализована, без движения, но с полным пониманием своего положения. Трудно мне было и горько смотреть на трагичность моей семьи. А дела по работе, военное положение требовали крайнего физического и морального напряжения.
Любу надо было отправлять с госпиталем в Челябинск, она просит перед ее отправкой привести к ней детей — Борика и Витасика, чтобы проститься с ними. Может быть, навеки. Тяжелая, душу и сердце разрывающая картина прощания матери, не могущей подняться с санитарных носилок и дотянуться до личика своих кровных малюток-сыновей. У меня от этой всей обстановки сердце ноет, кружится голова, меня бьет какая-то дрожь, не могу без слез смотреть на это трагическое прощание беспомощной матери с ничего не понимающими детьми — они только широко открыли глаза и испуганно посматривали по сто ронам на суету взрослых. Санитары и я приподняли Любу на носилках, и она поцеловала детей, слезы буквально градом покатились у нее из глаз. Мне же она сказала: «Береги себя для детей, и прошу тебя, береги детей». Врачи, сестры и обслуживающий персонал, которые наблюдали это прощание, прослезились. Тяжело, очень тяжело мне было. Итак, с военным госпиталем уехала Люба в Челябинск, куда шел санитарный поезд с ранеными бойцами.
Через несколько дней уходит на восток пассажирский эшелон. С ним должны отправиться и наши семьи. На любую семью предоставляют четырехместное купе. Отправляются: Боря, Витасик, бабушка Варвара, Вера со своим сыном.
Разговаривал по телефону со своим добрым другом — Ираидой Павловной Поповой. Она жаловалась, что ее муж умышленно задерживает эвакуацию Ирины, ее матери и тетки. Уходят последние эшелоны, а он заявляет: «Я остаюсь в Харькове — немцы культурный народ, и с ними можно будет найти общий язык». При разговоре Ирина плачет и говорит, что со стороны Попова это подлый поступок и что она одна собирается из Харькова уходить пешком. Я предложил ей, даже попросил ее помочь мне взять на себя заботу сопровождать Борю и Витасика до Челябинска (она сама собиралась ехать в Омск к своей старшей сестре, которая там жила со своей семьей). Ирина согласилась на мое предложение, хотя ее мать, тетка и муж оставались в Харькове, так как выехать уже не было никакой возможности.
Настал день отправки эшелона — в большой суматохе погрузка происходит на станции Старая Основа. Уже слышны орудийные залпы боев за Харьков, налеты вражеской авиации на город продолжаются непрерывно. Я отвез бабушку, Витасика и Веру с ее сыном в эшелон, отправлена была туда же и Ирина. Но дома еще оставались Боря и некоторые вещи, которые надо было забрать. Я сам за рулем «мерседеса», который мне подарил генерал Клочко, забрав Борю и вещи, поехал к эшелону, но вдруг недалеко от дома заглох мотор — он периодически капризничал, надо было иногда подливать бензин в поплавковую камеру карбюратора. Я послал Борю в гараж горкома партии взять там бутылку бензина (это расстояние 2–3 квартала). Только Боря отошел от машины, как началась бомбежка города в той части, куда он побежал. Я стою на улице под бомбежкой и переживаю за Борю. Он действительно попал под бомбежку, но сориентировался, забежал в подворотню и переждал там. Все же Боря добежал до гаража, принес бензин, и мы подъехали к эшелону всего за десять минут до его отправления.
Итак, я своих родных, любимых и близких отправил из Харькова. Смогу ли я увидеть всех своих уехавших? Этого никто не мог сказать. Охватывала непреодолимая тоска от горечи нашего поражения. Под Харьковом уже несколько раз высаживался вражеский парашютный десант, но каждый раз он уничтожался истребительными отрядами. В окрестностях города шли ожесточенные бои, а на отдельные окраины часто прорывались мотоциклисты-автоматчики, сеяли панику. Значительная часть промышленных предприятий была уже эвакуирована. То, что не смогли вывезти, подрывалось, уничтожалось. Нелегко было это выполнять, но приказ гласил: «Не дать врагу использовать наше богатство».
Я находился на 7-м танкоремонтном заводе — составляли уплотненный график ремонта танков, осматривали наши подбитые машины, требующие ремонта, смотрели трофейные немецкие танки. Работы было очень много, и она проводилась день и ночь. Как-то меня попросили к телефону — звонили из приемной обкома партии и передали мне, чтобы я срочно явился в обком. Когда я появился в приемной первого секретаря Харьковского обкома партии А. А. Епишева, то мне сразу бросилось в глаза, что в приемной было много людей: военных, гражданских и чекистов. Многих я знал. Через две-три минуты меня попросили зайти в кабинет, там находились Н. С. Хрущев и А. А. Епишев. Обращаясь к Никите Сергеевичу, Епишев сказал: «Вот это и есть товарищ Шелест — секретарь горкома партии, занимающийся оборонной промышленностью». Хрущев Н. С. поднялся с кресла, при этом встал и Епишев. Хрущев подал мне руку, поздоровался, затем попросил сесть — при этом сказал: «А я немного помню товарища Шелеста». Хрущева Н. С. я видел второй раз (говорили, что у Хрущева отличная зрительная память), очевидно, он меня запомнил при первой с ним встрече в Киеве, когда меня назначали секретарем горкома по оборонной промышленности.
