Федор Успенский - История Византийской империи. Становление
Мы уже отвыкли относиться к истории как к сборнику более или менее занимательных фактов из военной и дипломатической жизни народов, и нас более теперь не удовлетворяют картинные описания; мы ждем от истории разъяснения законов развития человеческого общества, ответа на вопрос о том, как зарождаются в человечестве новые понятия, идеи и учреждения, отчего крепнут и слабеют народы. Широкие требования к истории достаточно оправдываются уже и тем, что исторические вопросы ныне разрабатываются учеными археологами, антропологами, историками искусства, юристами и экономистами и что историк не может строить своей системы без знакомства с обширным кругом наук, подготовляющих материал для его выводов.
Далеко не все отделы всемирной истории одинаково разработаны. И прежде всего существует громадная разница в этом отношении между западноевропейской и восточноевропейской историей. Изучение последней шло гораздо медленнее; во всех отделах истории, которые не имеют ближайшего отношения к Западу, господствует много произвольного и не обоснованного на тщательной обработке материала, который к тому же не вполне общедоступен, а частью и не издан. Вследствие этого постепенно получавшие в науке преобладание теоретические построения о ходе всемирной истории оказываются не совсем пригодными к разъяснению событий восточноевропейской истории. Сказанным объясняется необходимость особой главы, которая должна служить введением в историю Византии.
Представляет ли собой византийская история медленный процесс упадка и разрушения, лишена ли она всякой оригинальности, смены идей, борьбы за идеалы, или же, напротив, можно усматривать в ней проявление тех же законов, под влиянием которых жили и другие народы и государства? Есть ли история Византии неправильно развивавшийся член всемирной истории, или же, напротив, она представляет собой органически развивающееся тело? Отрицательный взгляд на Византию высказывался многими даже из тех, кто специально занимается ее историей. Меньшинство, и то только в позднейшее время, начало указывать в Византии такие стороны, которые могут характеризовать живой и развивающийся организм. Признаки развития и смены идей обнаружены как в литературе, так и в искусстве, в обычаях и учреждениях. Мало-помалу народилась потребность выразить в определенной формуле отношение византийской истории к всемирной и показать, какое же место принадлежит Византии в истории человечества.
Чтобы наметить искомую формулу, необходимо прибегнуть к сравнениям и сопоставлениям, а для этого важно указать тот круг исторических явлений, где между сравниваемыми фактами были бы наибольшая связь и взаимоотношение. Само собой разумеется, легче поддаются анализу факты западноевропейской истории, как факты вполне установленные и объясненные как по их значению и вытекающим из них последствиям, так и по преемственной связи и зависимости одного от другого. Это в особенности можно сказать о начальном периоде Cредних веков или о тех столетиях, когда новые народы постепенно занимали территории Древнего Рима и полагали начатки своей государственности. Исходные моменты западноевропейской истории, иначе говоря, начальный период средней истории занимал внимание многих европейских ученых, и выводы последних дают готовый материал для наших целей. Остановимся на этих выводах.
Существует научная теория, по которой как характер нынешней французской нации, так и особенности политического устройства и быта французов объясняются преемством от народа, который жил прежде них на почве Франции. Это были кельты или галлы, давшие и стране имя Галлия. Имеется весьма живая характеристика этого племени в сочинении Юлия Цезаря, который 9 лет провел между галлами, успел хорошо узнать их и написал историю своих войн с ними. Он описывает галлов как народ в высшей степени легкомысленный, падкий до новостей, всегда действующий под первым впечатлением. Более всего они увлекались собой, отличались необыкновенным национальным тщеславием, заносчивостью и хвастливостью. Война была любимым их занятием, они вели войну для войны и военной славы. Бывало, раненый галл сам расширял рану, чтобы она казалась шире. Военное дело и искусство говорить громкие фразы — самые выразительные черты галлов. В политическом устройстве их древние указывают такие черты, которые сближаются с французскими. Галльское сословие военных людей, или всадников (equites), напоминает рыцарей, брейры, или племенные князья, содержащие многочисленную дружину, иногда доходящую до 10 000, сходны с средневековыми баронами. Клиентальные отношения одного племени к другому похожи на феодальную зависимость; могущественный класс духовенства, владеющего светскою властью, напоминает римское папство. Все эти черты дали происхождение теории, которая объясняет многие факты французской истории заимствованиями от кельтов. Заключения о близком сродстве нынешних французов с древними кельтами сделались, можно сказать, общим местом. И тем любопытнее эта научная, а в некоторых случаях и политическая теория, что прямой физиологической преемственности между этими двумя народами нельзя установить.
Как бы то ни было, самая блестящая характеристика французов, какую можно только указать, сделана под влиянием Цезаря. Такова страница Токвиля «Старый порядок и революция»: «Из всех явлений французской истории наиболее странным и наиболее необыкновенным кажется сам французский народ. Был ли когда на свете народ, более исполненный контрастов и более способный вдаваться в крайности, более руководящийся чувствами и менее принципами, стоящий то много выше, то много ниже общего уровня человечества, народ столь неизменный в главных своих чертах, что его легко можно узнать в рассказах Цезаря, и столь переменчивый в своих ежедневных помыслах и наклонностях, что нередко он сам для себя становился неожиданным зрелищем, и сам, не менее иностранцев, принужден изумляться при виде собственных дел своих; народ, более привязанный к своему дому и к своим привычкам и, вместе с тем, более способный все изменять и идти на край света, коль скоро он вышел из обычной своей колеи; непокорный по самой своей натуре и уживающийся с произвольным и насильственным правлением одного лица гораздо охотнее, чем с разумным и свободным правлением лучших граждан; никогда не свободный настолько, чтобы нельзя было поработить его, и никогда не порабощенный так, чтобы он не мог свергнуть с себя иго; не знающий границы ни в рабстве, ни в свободе; годный на все, но стоящий на высшей степени совершенства только в военном деле; народ, более преклоняющийся перед случаем, перед силой, перед успехом и блеском, чем перед истинной славой; более способный к героизму, чем к добродетели; к гениальности, чем к здравомыслию; к составлению колоссальных замыслов, чем к совершению великих предприятий: самая блестящая и самая опасная нация в Европе, попеременно возбуждающая к себе удивление, ненависть, жалость, страх, но никогда не равнодушие».
Нет сомнения, что эта блестящая характеристика французов, в значительной доле подсказанная Цезарем, представляет собой известное научное увлечение; во всяком случае, Токвиль и те историки, которые следуют его направлению, видят во французской истории развитие тех основных народных начал, которые характеризуют древних кельтов. Ни влияние Рима, ни германские поселения в Галлии, ни католическая Церковь не имеют с этой точки зрения существенного значения в построении французской истории и французских учреждений.
Такова сила фактов, представляющихся наблюдению при сравнении кельтов с французами, что перед ними не устоял высочайший авторитет прошлого века в исторической науке, Моммсен. В его характеристике древних кельтов можно между строками читать приговор современным французам: «При многих солидных и еще более блестящих качествах кельтская нация лишена той глубокой нравственной основы, на которой зиждется все великое и прекрасное в человеческом развитии. Кельты сильны двумя качествами: военным делом и красным словом. Такие свойства хорошего солдата и плохого гражданина объясняют нам тот исторический факт, что кельты поколебали все государства, но сами не основали ни одного. Что бы они ни начинали, все расплывалось, как весенний снег, и нигде им не суждено было создать своей культуры. В сильном круговороте всемирной истории, который безжалостно сокрушает все народы, не крепкие и не гибкие, подобно стали, кельты не могли долго держаться. Судьба их — исчезнуть, подобно дрожжам будущего развития, в политически превосходящей их национальности». Можно легко догадываться, что отрицательные качества кельтов у Моммсена противополагаются положительным свойствам германской нации, которая, как более крепкая и гибкая, дала перевес германским народным началам в новой истории. Таким образом, в общих чертах легко предугадать главные течения, господствующие в науке по отношению к западной истории. Особенности кельтского характера многих подкупают в пользу того мнения, что французская история со всеми ее отличиями в верованиях, в военном деле, в праве, в сословных отношениях и т. п. может быть объяснена из быта кельтов. Придерживающиеся такого воззрения, которое приобретает характер национальной французской теории, нашли себе весьма сильную поддержку в выводах романской школы, по которой сущность средневекового исторического развития сводится в главных чертах к истории романизации новых народов.
