В. Сиповский - Родная старина Книга 3 Отечественная история с конца XVI по начало XVII
— Беда, государь! — закричал он. — Требуют головы твоей!
Дмитрий думал было обуздать мятежников — выхватил у одного из немцев, стоявших на страже во дворце, меч, вышел в переднюю и, грозя мечом бушующей толпе, кричал: «Я вам не Борис!»
В ответ раздались ружейные выстрелы, направленные в него. Он поспешил удалиться. Басманов попробовал было усовестить бояр, руководивших мятежом, но один из них — Татищев — выругал его и ударил ножом. Басманов упал мертвый.
Ф. Солнцев Нательный крестик, принадлежавший Лжедмитрию (лицевая и оборотная стороны) Медальон, принадлежавший Дмитрию СамозванцуДмитрий думал спастись во внутреннем дворе, где стояли стрельцы на страже; он хотел спуститься с высоты в несколько сажен из окна по стропилам, но сорвался, упал, сильно расшибся и вывихнул себе ногу.
Стрельцы привели в чувство царя и окружили его.
Пришедши в себя, Дмитрий умолял их отнести его на Красную площадь, к народу; за это он сулил им все имения мятежных бояр. Стрельцы обступили царя и думали было оборонять его, но мятежники пригрозили им, что перебьют в Стрелецкой слободе их жен и детей, и стрельцы, после недолгого сопротивления, уступили. Несчастного Дмитрия потащили во дворец.
— Латинских попов привел, нечестивую польку взял в жены, казну московскую полякам раздавал! — приговаривали мятежники, тащившие Дмитрия.
Дикая толпа заговорщиков забыла всякое человеческое чувство — издевалась и ругалась над несчастным. Толкали его, дергали, били… Кафтан с него сорвали, нарядили его в какое-то рубище…
— Поглядите-ка на царя! У меня такой царь на конюшне! — сказал со смехом один.
— Дал бы я ему себя знать! — говорил другой.
К. Вениг Последние минуты Самозванца Н. Некрасов Свержение Самозванца в 1606 годуТретий ударил его по лицу и закричал:
— Говори, кто ты, кто твой отец и откуда ты родом!
Измученный Дмитрий едва мог проговорить в ответ несколько слов. Он утверждал, что он — сын Иоанна, предлагал спросить о том его мать и просил, чтобы его вынесли к народу на Лобное место.
— Царица Марфа сейчас сказала, что это не сын ее! — крикнул один из бояр.
— Винится ли злодей? — кричали в нетерпении со двора.
— Винится! — отвечали из дворца.
— Бей, руби его! — завопила толпа.
— Вот я благословлю этого польского свистуна! — крикнул один из мятежников и застрелил Дмитрия.
Нашлись и такие, что рубили и кололи бездушное тело мечами.
Толпа заговорщиков, убивши Басманова и царя, избила до сотни музыкантов и песенников, живших в Кремле, близ царского дворца. В это время толпы разъяренного народа свирепствовали в Китай-городе и других частях Москвы, истребляя без милосердия «ненавистных ляхов». Несчастные поляки вскакивали с постелей, прятались в погреба, зарывались в солому, даже в мусор… Но тщетно искали они спасения: москвитяне их находили и убивали кольями, каменьями, рубили саблями… Народная злоба не знала границ. С 3 часов утра до 11 шла дикая, бесчеловечная расправа. Ужас этого побоища, говорит очевидец, нельзя рассказать. Шесть часов сряду гремел набат без умолку, раздавались ружейные выстрелы, сабельные удары, топот коней, отчаянные вопли избиваемых и крики остервенившейся черни: «Секи, руби поляков!» Казалось, ярость и злоба заглушили всякое человеческое чувство: ни слезы, ни мольбы несчастных не спасали их. Некоторые в отчаянии решались защищаться в домах с оружием в руках.
Народ притащил даже пушки, чтобы разгромить дома, где заперлись польские послы и царицыны родичи с вооруженными людьми. Не спаслись бы, конечно, и они, но Шуйский с товарищами избавили их от народной ярости, спасли бояре и Марину — ее отвезли из дворца к отцу.
Изуродованный труп Лжедмитрия потащили веревками из Кремля. У Вознесенского монастыря остановились, вызвали инокиню Марфу и требовали, чтобы она перед всем народом объявила, ее ли сын убит. Та отреклась, сказала, что истинный сын ее, царевич Дмитрий, убит в Угличе; винилась, что она страха ради признала сыном самозванца… Тогда тело его выволокли на Красную площадь и положили на стол, а у ног его на скамье кинули труп Басманова. Один боярин бросил на тело Лжедмитрия маску, волынку, а в рот воткнул дудку.
— Долго мы тешили тебя, обманщик, — сказал он, — теперь ты нас позабавь!..
Три дня грубая толпа издевалась над трупом Лжедмитрия.
Но на третью ночь суеверных людей обуял страх. Пронесся слух, будто около трупа стал показываться какой-то таинственный свет, который исчезал, когда подходили часовые… На следующее утро бояре распорядились отвезти труп за Серпуховские ворота, в Божий дом (так называлось кладбище, где хоронили умерших, подобранных на улицах). Но и тут разные видения пугали суеверных людей. Стали говорить в народе, что Лжедмитрий был необыкновенный человек, что ему сам дьявол помогал морочить людей, что он — чернокнижник и чародей и прочее. Наконец труп его вырыли, сожгли, пепел смешали с порохом, зарядили этой смесью пушку и выстрелили в сторону, откуда въехал в Москву Лжедмитрий.
Так завершилась необыкновенная судьба этого загадочного человека…
Полу царь
Москва по смерти Лжедмитрия осталась без царя. Законного наследника престола опять не было: приходилось выбирать царя из бояр. По знатности рода и по уму виднее всех в их среде были Василий Иванович Шуйский и Василий Васильевич Голицын. У обоих было много сторонников, но последние события особенно выдвинули Шуйского: он первый из бояр изобличил Лжедмитрия, он стоял во главе заговора и с крестом и мечом в руках повел народ против «злого еретика», спасая православие и народ от ляхов. Это все вменялось ему в большую заслугу, по крайней мере его многочисленными сторонниками, смотревшими на дело его глазами. Людям, совершившим последний переворот, конечно, более всего хотелось, чтобы на престоле был их вождь.
Бояре хотели созвать выборных из всех концов Русской земли, чтобы всею землею выбрать государя, но Шуйский и сторонники его этого вовсе не желали: Шуйский не мог рассчитывать, что на земском соборе выберут царем его, а не другого боярина. Восстание против Лжедмитрия и убиение его было делом только одних московских приверженцев Шуйского. В самой Москве далеко не все одобряли последние действия его, а чернь московская, приставшая к мятежу, думала, что дело идет только об истреблении ненавистных поляков. Шуйский и его сторонники понимали, что мало вероятности, чтобы на земском соборе выбрали его, и потому решились действовать поскорее — ковать железо, пока оно горячо.
19 мая в б часов утра на Красной площади толпились купцы, разносчики, ремесленники — все были в ожидании… Из Кремля вышли бояре, придворные сановники, духовенство и предложили прежде избрать патриарха (вместо свергнутого Игнатия, сторонника Лжедмитрия), с тем чтобы он стоял во главе временного правления и созвал выборных людей для избрания царя. Сторонники Шуйского, в большом числе собравшиеся на площади, понимали, что это для их вождя опасно: могли случайно выбрать в патриархи противника Шуйского. Из толпы раздались крики, что царь нужнее патриарха, а царем должен быть Василий Иванович Шуйский. Противоречить этому никто не посмел. Таким образом, Василий Иванович был избран не всенародным собранием, даже не всей Москвой, а только своими сторонниками.
Василий Иванович немедленно пошел в Успенский собор и целовал крест на том, что ему, «не осудя истинным судом с боярами своими», никого не казнить смертью, вотчин, дворов и имения у братьев, жены и детей преступника не отбирать, если они ни в чем не виновны, ложных доносов не слушать, а разбирать всякое дело как можно обстоятельнее, лживых доносчиков казнить, смотря по их клевете. Эта присяга сильно поразила многих. По словам летописца, некоторые бояре и люди уговаривали Шуйского, чтобы на том креста не целовал, потому что «того (чтобы бояре ограничивали царскую власть) в Московском государстве не повелось», но он не послушался.
Немедленно по всем русским городам была разослана грамота с оповещением, что «по приговору всех людей» Московского государства, и духовных и светских, избран на престол князь Василий Иванович Шуйский. Грамота извещала о гибели «Гришки Отрепьева, который назвался Димитрием, овладел царством с бесовской помощью, и всех людей прельстил чернокнижием, и замышлял с папой и поляками попрать православную веру». Вместе с этой грамотой рассылалась и грамота от имени царицы Марфы. Здесь она каялась в том, что признала вора (Гришку Отрепьева) сыном страха ради, испугавшись угроз.
