Борис Джонсон - Лондон по Джонсону. О людях, которые сделали город, который сделал мир
Может быть, спрашивают некоторые историки, он таким образом намекает на свои антиклерикальные убеждения? Может быть, он принадлежит к лоллардам, как и некоторые его знакомые рыцари? «Нет», — говорят другие, они не могут найти никаких доказательств, что он был кем-нибудь иным, а не добрым (хоть и язвительным) католиком. В одном мы совершенно уверены: если и были такие люди, как олдермен Тонг, готовые сотрудничать с крестьянами, то Чосер к ним не принадлежал. То, что произошло в следующие три дня, было ужасно.
В четверг, 14 июня, лондонцы проснулись в Праздник Пресвятого Тела и Крови Господней. Но в тот день не было обычных театрализованных представлений или мистерий. Улицы были объяты страхом. На окраинах уже полыхали дома. Огромные толпы под предводительством Уота Тайлера захватили весь Саутворк и штурмовали тюрьму Маршалси. В Ламбете они сожгли все реестры — ненавистные символы судебных решений их господ, написанные на латыни.
Затем Тайлер повел своих людей к Лондонскому мосту, там они разгромили бордель, где работали фламандские женщины и который «крышевал» мэр, — и не потому, что они возражали против борделя как такового, а потому, что просто не любили фламандцев. Потом были еще предательства (и опять подозревали олдермена Тонга и его приятелей), когда охрана отказалась повиноваться приказам мэра Уолворта, опустила цепи и открыла проход по подвесной части Лондонского моста.
Теперь толпа взялась за дело по-настоящему. Они ворвались в тюрьму Флит и всех выпустили, напали на Темпл и там тоже уничтожили все документы, а потом направились вдоль Стрэнд к самой богатой и роскошной резиденции в Англии — Савойскому дворцу Джона Гонта. С необыкновенной методичностью они жгли тончайшее белье, гобелены и резные украшения, а потом, случайно или нет, завершили свою работу, взорвав три бочки пороха. На следующий же день начались убийства иностранцев.
В Винтри, где воспитывался Чосер, толпа под предводительством некоего Джека Стро вытащила из церкви и обезглавила тридцать пять несчастных фламандцев. Другая толпа ворвалась прямо в Тауэр — опять-таки нашлись предатели среди охраны — и убила архиепископа Симона Садбери, сборщиков податей и других уважаемых людей. Им отрезали головы и насадили на шесты, установленные на Лондонском мосту. Потом они объявили, что всех фламандцев ждет та же участь, а затем, чтоб никому не было обидно, пошли бить итальянских банкиров на Ломбард-стрит. На следующий день, в субботу, поджоги и отсечение голов продолжались до полудня, когда вдруг мальчишка-король Ричард II объявил, что все должны идти на переговоры в Смитфилд.
Это был один из тех случаев, когда результат событий предсказать невозможно и все могло пойти совсем иначе. Представьте себе юного короля в элегантных доспехах, противостоящего Уоту Тайлеру и обозленным кентским крестьянам с носами картошкой. Нам рассказывают, что Тайлер отнесся к королю с оскорбительной фамильярностью. Он потребовал отмены вилланства (вид крепостничества, при котором человека принуждали обрабатывать землю господина, — барщина?). Он требовал отменить судебную процедуру, по которой человека могли осудить ни за что, он требовал положить конец налоговому произволу и ограничению заработков. Потом он повторил требования Джона Болла, протокоммунистического проповедника: не должно быть господина кроме короля, у Церкви нужно забрать все ее имущество, а епископ должен быть только один.
Говорят, король проявил удивительное самообладание и даже соглашался с этими возмутительными требованиями. Но тут между Тайлером и Уолвортом вспыхнула какая-то ссора, и Уолворт, мэр Лондона, стащил мятежника с лошади и проткнул его мечом.
Часть королевской свиты набросилась на него толпой и доколола раненого человека. В толпе раздались гневные возгласы, и короля могли бы застрелить из луков, если бы четырнадцатилетний мальчик не пришпорил коня и, повернувшись к ним, не прокричал: «Господа, вы будете стрелять в своего короля? Я — ваш господин! За мной!»
Не в силах устоять перед харизмой короля, толпа как заколдованная отправилась в Клеркенвелл. Раненого Тайлера срочно отправили в госпиталь Св. Варфоломея, но Уолворт был уже сыт этим всем по горло. Он вытащил его оттуда и приказал отрубить голову. Потом голову Тайлера насадили на шест и поставили на Лондонском мосту вместо головы архиепископа Садбери, а крестьянам Ричард приказал разойтись по домам, что они, как это ни удивительно, и сделали.
Крестьянский мятеж в Лондоне закончился. Король немедленно возвел Уолворта в рыцари.
Чосер конечно же не поддерживал ни одну из сторон и никак не участвовал в происходящем. Конечно, его возмущали ухаживания Гонта за его женой, якобы имевшие место, но следует помнить, что в свое время он написал для этого великого человека поэму, посвященную памяти его покойной жены Бланш. Должно быть, он испытал глубокое потрясение, когда узнал или даже увидел, что дом Гонта горит. Чосер много путешествовал и был цивилизованным человеком. Наверняка он не испытывал ничего, кроме ужаса, при виде резни невинных фламандцев и избиения итальянцев.
И как он мог симпатизировать бунтовщикам против короля и двора, от которых зависел? А он и не симпатизировал. Тем не менее единственное его замечание по поводу мятежа — этой национальной катастрофы — носило эксцентрично шутливый характер.
В «Рассказе аббатисы» он описывает группу людей, преследующих лису:
So hydous was the noise, a benedicitee
Certes he Jakke Straw and his meynee
Ne made nevere shoutes half so shrill
Whan that they wolden any Fleming kille
As thilke day was maad upon the fox,
что значит приблизительно следующее: шум был такой ужасный, Господи, сохрани нас, что даже Джек Стро со своей бандой не так пронзительно орали, гоняясь за каким-нибудь несчастным фламандцем, чтобы убить его, как в тот день они кричали, преследуя лису.
Это сравнение кровавых погромов Джека Стро с охотой на лису может показаться слишком легкомысленным. Но таков стиль Чосера: бесстрастная отстраненность сатирика. Когда старик Януарий видит, как за деревом его жену крепко обнимает какой-то сквайр, Чосер говорит: «Он так взревел и зарыдал, как мать кричит, чей сын навек уснул».
Эта бессердечность заставляет нас прыскать от смеха. И безусловно, главная цель Чосера — развлекать. Взять, например, Абсолона, комичного приходского священника из «Рассказа мельника», который пылает страстью к Алисон, замужней женщине.
Думаю, не будет ошибкой считать образ этого глупого рыжеволосого, шустрого и похотливого святоши выпадом против нереформированной церкви. В кульминации «Рассказа мельника» Абсолон глубокой ночью приходит к окну Алисон и просит ее поцеловать.
Руками он зашарил в темноте.
Тут Алисон окно как распахнет
И высунулась задом наперед.
И, ничего простак не разбирая,
Припал он страстно к ней, гузно лобзая,
Но тотчас же отпрянул он назад,
Почувствовав, что рот сей волосат.
Невзвидел света от такой беды:
У женщины ведь нету бороды…[3]
И так далее. Не собираюсь переводить это на современный язык. Надеюсь, все знают, что такое гузно.
Можете назвать это ребячеством, но даже спустя 620 лет я смеюсь над этой глупой школьной шуткой… А сейчас мы переходим к существу дела. Чосер писал по-английски, но не потому, что этот язык был языком протеста или религиозного инакомыслия. Он использовал язык народа не по политическим мотивам, а потому, что, как и все авторы, хотел получить как можно большую аудиторию и хотел заставить ее смеяться.
Английский был языком непристойностей, потому что это по определению был язык плебса, толпы, черни. Это был язык тех, кого Чосер хотел потешать, и это был самый потешный язык для этой цели. Вдоль всего берега реки, от Тауэрского моста до реки Флит, протянулись пристани, где лондонцы разгружали и загружали товары, приносившие им доход. На Галерный причал прибывали итальянские галеры; затем была таможня, где служил Чосер; рыбный рынок Биллингсгейт; далее — «Стальной двор» — обнесенный стеной участок купцов Ганзейской лиги, контролировавших торговлю со Скандинавией и Восточной Европой.
Немцы говорили с грузчиками-кокни по-английски, и значение английского возрастало с ростом торгового сословия. К концу XIV века олдермены Лондона были политическими тяжеловесами, и король не мог обойтись без их финансовой поддержки в военных вопросах, тем более что затея с подушным налогом оказалась такой провальной.
Может, знать и хотела войны, но купцам нужен был мир, которого испокон веков хотели трусы капиталисты, а они-то и заказывали музыку. Такие люди, как сэр Николас Брембр, бакалейщик и будущий мэр Лондона, могли, если хотели, ссудить тебе тысячу марок за раз, но, когда сэр Николас и его приятели решили не выкладывать денежки, как это случилось в 1382 году, у короля не было другого выхода, как прекратить кампанию. Так политическая власть перешла в руки набирающего силу класса. Крестьянский мятеж потерпел неудачу, как и многие пролетарские восстания, но продолжалась успешная языковая революция, и возглавила ее, как и все успешные революции, буржуазия.
