Дэвид Кинг - Битва дипломатов, или Вена, 1814
На конгрессе постепенно сложился заведенный порядок дел. Делегаты трудились в своих миссиях, встречались с коллегами, а сюзерены по утрам выезжали на охоту или смотрели военные парады. После обеда они участвовали в совещаниях и сессиях, мешая работать дипломатам. Вечером венценосцы облачались в мундиры и блистали на празднествах, устраиваемых императором Австрии.
В репертуаре фестивального комитета был запланирован и концерт симфонической музыки под управлением Hofkapellmeister Антонио Сальери, оперного композитора, учителя Бетховена, а потом Шуберта и Листа. В Вене уже ходили слухи, будто Сальери отравил Моцарта, хотя и не имелось никаких явных улик (впоследствии агент полиции Джузеппе Карпани напишет рапорт в защиту Сальери). Несмотря на сплетни, Сальери всю осень 1814 года обеспечивал конгресс музыкальным сопровождением, даже организовал «монстр-концерт», задействовав в нем около ста фортепьяно, — эксперимент инновационный и занятный, но, вероятно, малоприятный для слуха.
Монархи торжественно и церемонно обменивались наградами. Британия удостоила венценосцев-победителей своими излюбленными орденами Бани и Подвязки с медальоном Святого Георгия, украшенным бриллиантами. Король Дании наградил коллег-государей орденом Слона, а король Пруссии преподнес всем по ордену Черного орла. Австрийский император расщедрился на самую, наверно, желанную награду — орден Золотого руна. Из всех этих звезд, крестов, лент и ожерелий получался неплохой нагрудник.
В сравнении с развеселыми вечерами в других посольствах, в салонах и тавернах рауты в британской миссии были, наверно, самыми унылыми и тягостными, несмотря на полный ужин, игру скрипки, гитары и танцы. Народ шел к лорду Каслри на Миноритенплац, зная о его влиятельности. Но даже полицейский агент XX жаловался на невероятную скуку. На гостей никто не обращал внимания, или, лучше сказать, их просто игнорировали. Комнаты были плохо освещены и неважно меблированы. Многим дамам приходилось весь вечер стоять у стен. Без радушной и очаровательной хозяйки вроде Доротеи гостиная посольства больше напоминала кафе, а не салон.
В венских салонах британские дипломаты вели себя неуклюже, без намека на лоск и выделялись странной, по крайней мере необычной, манерой одеваться. «Они либо хотят ошеломить нас чем-нибудь, либо, как дикие звери, уползают в свои пещеры!» — говорила одна дама другой, по сообщению полицейского агента. Британия, оторванная от континента, явно задержалась в своем развитии, считали венские снобы.
Британский посол лорд Стюарт уже умудрился попасть в дорожное происшествие, что не было редкостью на узких улицах Вены, запруженных каретами, и устроить свалку с возницей другого экипажа. Вести об инциденте мгновенно разлетелись по городу. Говорили, будто британский дипломат чуть ли не сбросил незадачливого кучера в Дунай. Полицейские сыщики, присутствовавшие при конфликте, доложили, что в действительности возница едва не отвалтузил посла.
А случилась такая история. Лорд Стюарт, «опустошив не одну бутылку бордо», грязно ругался, похвалялся, что он боксер, и вызвал кучера на кулачный бой. Возница, не понимавший английского языка, схватил кнут и стеганул британца по лицу. В ссору ввязались прохожие, подъехала полиция, которая долго не могла поверить в то, что буйный и пьяный скандалист не кто-нибудь, а высокопоставленный член британской делегации.
Венская полиция знала лорда Стюарта и с другой стороны. Он стоял на учете как человек, слишком много времени проводивший, по докладам агентов, в обществе «девиц легкого поведения». Его часто видели в борделях, расположенных в квартале Леопольдштадт, застроенном домами XVII века, где одно время жили богатые евреи. Стюарт пристрастился к венгерским винам, и его не раз приходилось на руках заносить в карету.
В венских салонах немало разговоров было в это время и о предполагаемом приезде жены Наполеона Марии Луизы. Двадцатитрехлетняя женщина разрывалась между моральным долгом перед мужем, заточенным на Эльбе, и необходимостью вернуться к отцу, императору Францу, к большой семье в Вене. После долгих колебаний она решила все-таки возвратиться в родной дом. Мария Луиза могла приехать в любой момент, и всех интересовало, как она воспримет торжества, организуемые в Вене по случаю краха ее супруга.
2 октября предстоял очередной дипломатический турнир «Большой четверки», и Талейран приготовился пойти в наступление. Остракизм, которому его подвергли посланники великих держав, лишал Францию реального влияния на конгресс. Князь понимал, что концепцию конгресса, как своего рода парламента, созванного равноправными государствами, разделяет большинство делегатов, приехавших в Вену и теперь оказавшихся под угрозой стать изгоями.
По собственной инициативе Талейран подготовил, подписал и распространил в Вене отчет о тайном совещании, на которое его приглашали вместе с испанцем. Фактически он нарушил дипломатический этикет. Талейран заявлял: великие державы вступили в сговор, чтобы подмять всех под себя; это противоречит духу конгресса и губит надежды на достижение прочного мира. Великие державы не имеют никакого права на то, чтобы выступать в роли «верховных арбитров Европы».
Нечего и говорить, что его записка привела в неистовство «Большую четверку». Талейран, по ее мнению, не только разгласил формат конференции, но и «представил все в искаженном свете». Особенно негодовали прусские посланники.
На совещании «Большой четверки» 2 октября Вильгельм фон Гумбольдт назвал французский документ «горящей головешкой, брошенной в наши ряды». Прусская миссия сразу же развернула ответную пропагандистскую кампанию, обвиняя Францию в том, что она опять взялась за свое, — Талейран-де строит козни против союзников с тем, чтобы завладеть Бельгией и левым берегом Рейна.
Лорд Каслри занял более сдержанную позицию и в тот же день отправился во дворец Кауница, чтобы переговорить с Талейраном. Он уважал князя и его мнение, хотя между ними и возникали разногласия. Многие считали, что британцы слишком дружески расположены к французам.
Британец в своей спонтанной и доверительной манере пытался разъяснить Талейрану, что совещание на летней вилле Меттерниха имело «сугубо конфиденциальный характер». Его огласка вызвала «довольно резкую реакцию» австрийского и прусского посланников. Талейран выслушал лорда, но не извинился и никак не выразил своего сожаления. Князь лишь напомнил Каслри, что лорд интересовался его мнением, вот он и представил его в таком виде.
Талейран заявил, что он не желает быть причастным к неблаговидным планам превратить конгресс в закрытый клуб избранных. Наполеоновскую идеологию узурпации власти и принятия единоличных решений следует исключить из международной практики. Надо руководствоваться принципами законности и справедливости. Каслри уехал, сентенции Талейрана не произвели на него никакого впечатления.
3 октября Талейран распространил вторую записку, повторив в ней свои основные претензии к «Большой четверке». Она имела еще больший успех. Делегаты, оказавшиеся вне круга избранных, поддержали князя и аплодировали ему. Он отстаивал интересы малых государств и был единственным дипломатом, кто делал это со всей решимостью и принципиальностью. Министр иностранных дел страны, которая еще недавно проглатывала одну малую нацию за другой, чудесным образом трансформировался в их защитника.
«Большая четверка» должна была срочно изыскать способ, как обуздать разошедшегося французского министра. Меттерних избрал для этой цели своего помощника Фридриха фон Генца, секретаря конгресса, низкорослого рыжего человека, носившего толстые очки в маленькой оправе. Благодаря талантам и недюжинной энергии он сумел занять положение, позволявшее ему быть в центре всех событий.
Генцу всегда приходилось кому-то и что-то доказывать. Он не был князем в отличие от Меттерниха, Талейрана или Гарденберга, получивших этот титул во время или сразу же после войны. Генц не был и графом в отличие от своего друга, русского советника Карла Нессельроде, которого он, можно сказать, «открыл» и многие годы поддерживал. Конечно, в его имени имелась аристократическая частица «фон», но никто не знал, как она появилась, и многие подозревали, и, видимо, не без оснований, что это было его собственное изобретение.
Немец по происхождению, пятидесятилетний Генц когда-то учился в университете Кенигсберга, где преподавал философ Иммануил Кант, и, похоже, занятия у Канта не прошли даром. Он был мастером острых дебатов, умел манипулировать идеями и концепциями и так ловко ставил вопросы, что его иногда сравнивали с Сократом. Как и великого античного философа, Генца недолюбливали за каверзную тактику допрашивания собеседника. Но он был настоящим трудоголиком и развлечениям предпочитал уединение в тихой гостиной, где собирались любители поговорить о политике, которая была его коньком. «Сократизм» Генца портила лишь его неуемная страсть к земным благам. Он безумно любил шоколад, духи и яркие кольца. «Если вы хотите сделать его счастливым, — говорил Меттерних, — дайте ему конфету».
