Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации
Однако принципиальное отличие ситуации, сложившейся в начале XXI века от эпохи классического империализма состояло в том, что не существовало державы, готовой взять на себя роль глобального гегемона и открыто претендующей на это. Скорее Соединенным Штатам приходилось иметь дело одновременно со множеством частных вызовов со стороны сил, претендующих на пересмотр правил игры, либо на отдельные функции, ранее являвшиеся монополией глобального лидера. Речь, таким образом, шла не столько о возможной смене гегемона, сколько о кризисе гегемонии как таковой.
ИЛЛЮЗИЯ «НОВОЙ ГЕГЕМОНИИ»
Теоретики миросистемной школы, склонные верить, что капитализм в принципе не может обходиться без державы-гегемона, в течение двух последних десятилетий XX века и в начале XXI столетия непрерывно обсуждали вопрос о том, кто в этой роли придет на смену Америке. Внимание их было сконцентрировано на странах Азии, куда в ходе неолиберальной глобализации перемещалась с Запада значительная часть промышленного производства.
В самой Азии соотношение сил менялось. Если в начале 1990-х годов однозначным экономическим лидером региона была Япония, к которой постепенно приближалась Южная Корея, то с середины десятилетия та же логика неравномерного развития приводит к ослаблению позиций этих двух стран и усилению Китая.
Описывая перераспределение капитала между государствами, Маркс замечает, что венецианские кредиты «составили скрытое основание капиталистического богатства Голландии, которой пришедшая в упадок Венеция ссужала крупные денежные суммы. Таково же соотношение между Голландией и Англией. Уже в начале XVIII века голландские мануфактуры были далеко превзойдены английскими, и Голландия перестала быть господствующей торговой и промышленной нацией. Поэтому в период 1701–1776 годов одним из главных ее предприятий становится выдача в ссуду громадных капиталов, в особенности своей могучей конкурентке — Англии. Подобные же отношения создались в настоящее время между Англией и Соединенными Штатами»[1276].
В последнем случае прогноз автора «Капитала» вполне оправдался — американский капитализм унаследовал у британского господствующее положение в миросистеме. Однако с того момента, когда Маркс обнаружил переток капитала из Британии в США, до того момента, когда США действительно превратились в ведущую мировую державу, сменив Великобританию, прошло без малого столетие. На протяжении этого времени Америка не только превратилась в ведущую экономическую державу мира, но и систематически использовала свои ресурсы для поддержки слабеющей Британской империи. Иными словами, финансовый поток уже в начале XX века двинулся в обратном направлении. Позднейшая история США продемонстрировала, что возможна и другая логика: чем слабее становилась американская экономика на рубеже XX и XXI веков, тем больше она зависела от притока финансовых средств из других стран — Японии, Китая, России и т. д.
Напротив, восхождение Японии в 70-х годах XX века не привело к массовому перетоку средств из США в Азию. Японская буржуазия продолжала кредитовать американские компании и инвестировать средства в американскую экономику. Международная валютно-финансовая система способствовала тому, что американский доллар оставался наиболее привлекательным инструментом глобального накопления. А неолиберальная экономическая модель делала вложения в финансовый сектор более выгодными, чем производственные инвестиции. В результате деиндустриализация США и промышленный рост в государствах Азии не только не привели к перераспределению средств между Америкой и этими странами, но, наоборот, способствовали постоянному перетоку ресурсов в обратном направлении. С другой стороны, рост азиатских производств зависел от американского потребления, которое поднимающиеся индустриальные гиганты вынуждены были прямо и косвенно субсидировать. К сентябрю 2008 года Китай оказался основным кредитором Соединенных Штатов, которые были должны ему 85 миллиардов долларов[1277].
После того как на фоне ослабления Японии в 1990-е годы Китай превратился в азиатского и позднее мирового промышленного лидера, первым следствием такой перемены стал приток китайских капиталов в США. Джованни Арриги объясняет подобное положение дел политическими обстоятельствами[1278]. Однако дело не только в политических процессах, но и в структурах. Государству, выступающему в роли гегемона мировой капиталистической системы, недостаточно быть экономически сильным, обладать финансовыми и материальными ресурсами. Необходимо нарастить соответствующие структуры — организационные, политические, военные, культурные. Необходимо, чтобы собственная экономика державы-гегемона была не просто сильна, но и организована соответствующим образом.
На протяжении значительной части XX века Соединенные Штаты, несмотря на всю свою промышленную и финансовую мощь, не обладали достаточной степенью структурной «зрелости». Именно поэтому американские элиты вынуждены были поддерживать Британию, выплачивая ей своеобразную дань.
Ни Китай, ни Индия, несмотря на укрепление своих позиций, не могли претендовать на глобальную роль, принадлежавшую Америке. Однако со своей стороны, Соединенные Штаты не могли эффективно выступать в роли лидера по отношению к странам, от которых во многом сами зависели.
Экономические реформы, начатые в Китае после смерти председателя Мао под руководством Дэн Сяопина, за четыре десятилетия преобразили страну, превратив ее в мирового промышленного лидера. Реформы велись на первых порах осторожно, в соответствии с принципом «переходя реку, ногами ощупываем камни»[1279]. Вслед за фактической ликвидацией сельскохозяйственных коммун началось внедрение рыночных отношений в промышленность и привлечение иностранного капитала в «особые экономические зоны», но на первых порах без приватизации государственной собственности. В результате первого десятилетия реформ, с 1978 по 1988 год темпы роста промышленной продукции составили 10 % в год, а заработная плата городских трудящихся возросла на 70 %[1280].
Ключевой вопрос был в сохранении политического контроля, которому угрожали как сопротивление ортодоксальных маоистов, так и требования диссидентов-либералов. В 1989 году массовые выступления студентов, добивавшихся демократических перемен, были жестоко подавлены, после чего возникли условия для следующего этапа либеральных реформ. Вдохновленное успехами 1980-х и начала 1990-х годов, новое поколение китайских руководителей оказалось смелее. Со своей стороны, бюрократическая элита, эволюционировавшая в меняющихся условиях, была уже гораздо более готова к приватизации и открытой реставрации капитализма, будучи уверенной, что может двигаться дальше по этому пути, не рискуя потерять контроль над событиями.
Вписываясь в глобальную экономику, китайские лидеры не только стремились использовать в своих интересах восторжествовавший неолиберальный порядок, но и все более последовательно воплощали его принципы внутри собственной страны, невзирая на возникающие то тут, то там всплески массового недовольства.
Заработная плата промышленных рабочих удерживалась на низком уровне. Стачки и бунты жестко подавлялись, попытки создания свободных профсоюзов пресекались[1281]. Тем самым «коммунистический» режим Китая создал наиболее привлекательные условия для транснациональных инвесторов. Открытый переход к капитализму вызвал появление среди интеллигенции и рабочих оппозиционного течения «новых левых». Уже в 1992 году генеральный секретарь Коммунистической партии Китая Цзян Цзэминь, осудив «буржуазный либерализм», главной опасностью назвал «левый уклон»[1282]. В 2002 году на своем XVI съезде Коммунистическая партия Китая, объявив себя выразителем интересов всех слоев народа, разрешила вступать в свои ряды представителям буржуазии. «Более того, вскоре сложилась практика, при которой, чтобы получить разрешение на открытие частного предприятия, очень желательно иметь партийный билет КПК. Уже на XVI съезде присутствовал делегат, обладающий личным состоянием в 150 миллионов долларов»[1283].
Среди представителей миросистемной школы на Западе промышленный рост Поднебесной империи вызвал настоящую эйфорию. Джованни Арриги предрекал превращение Китая в нового глобального гегемона, идущего на смену дряхлеющим Соединенным Штатам. Восхваляя успехи капиталистического Китая, радикальный мыслитель признавал, что партия превратилась в «комитет по управлению делами национальной буржуазии»[1284], но выражал надежду, что устанавливаемый в итоге порядок будет лучше западного, поскольку окажется проникнут «конфуцианским идеалом социальной гармонии»[1285].
