Борис Кагарлицкий - От империй — к империализму. Государство и возникновение буржуазной цивилизации
Данный путь был по-своему логичен. Отторжение просветительской традиции универсализма приводит к тому, что исчезает понимание или интерес к различиям между классовыми интересами и идеологиями в рамках общей эволюции западного общества, между либерализмом (который ограничивает Просвещение буржуазными рамками) и социализмом (стремящимся эти рамки преодолеть), между собственно капиталистическим и вообще «западным», «современным» и т. д.
Классовая критика капитализма сменяется критикой западной цивилизации, «модерна», или в лучшем случае, лишенного социальной специфики «индустриализма»[1267].
И наконец, отказ от универсалистского понимания свободы, прав человека и социального прогресса в конечном счете оборачивается по существу возвратом к средневековому представлению об общественной борьбе, как борьбе за специфические привилегии и вольности для отдельных самодостаточных групп. Внутри «западного» общества это могут быть права мусульман или гомосексуалистов, женщин или чернокожих, животных или мигрантов. Вне западного общества по ровно той же логике провозглашается суверенное право всевозможных диктаторов угнетать и контролировать собственный народ в рамках «самобытной культурной традиции» и право традиционалистского большинства отвергать любые «западные» нововведения, вроде прав женщин, гомосексуалистов или чернокожих. Причем все заканчивается непризнанием уже не специфических групповых прав, а вообще любых. Методологически принципиальной разницы между данными подходами нет, причем они постоянно укрепляются взаимооправданием и идеологическим взаимообменом. Так правые на Западе ссылаются на угрозу «исламской нетерпимости» или «русского национализма» для оправдания борьбы в защиту «западных ценностей», но тут же сами призывают положить конец «распущенности», вызванной излишней терпимостью к правам меньшинств. А традиционалисты на Востоке и в России, дословно повторяя рассказы западных правых о «распущенности» Запада, требуют на этом основании борьбы против «европейского» влияния.
Поскольку универсалистская идея классовой борьбы принципиально отрицается во всех бесчисленных вариантах этих идеологий, все они в конечном счете сводятся к защите существующего порядка, только определенным образом регулируемого.
НОВЫЕ ПРОТИВОРЕЧИЯ
Торжество неолиберализма вовсе не означало, будто мир, интегрированный идеологически, стал однородным, гармоничным и единым. Та же неравномерность экономического развития, что подрывала позиции Британской империи к концу викторианской эпохи, в начале XXI века начала создавать потенциальные проблемы для господствующей роли Соединенных Штатов в мире.
По существу соперничество шло между несколькими неолиберальными проектами, схожими в основных чертах, но именно потому и обреченных на неизбежное столкновение. Если в 1950-е и 1960-е годы более либеральная социально-экономическая система США и социал-демократические общества Западной Европы по-своему дополняли друг друга, то начиная с 1990-х годов, когда Западная Европа становится такой же неолиберальной, как и Америка, ситуация меняется.
Первоначально Европейское экономическое сообщество должно было ликвидировать повод для новых конфликтов, создав возрождающемуся немецкому капиталу обширные рынки для сбыта промышленной продукции, но одновременно, учитывая интересы других западных держав. Французская промышленность все более интегрировалась с западногерманской. А продолжающийся упадок Великобритании способствовал усилению в Лондоне позиций финансового капитала, который, как прежде французский банковский капитал, теперь был заинтересован в развитии американской и немецкой промышленности: он мог их кредитовать и обслуживать. В то время как западногерманские промышленные центры, восстановив производство после Второй мировой войны, заняли ведущее место в Европе, Франкфуртская биржа далеко отставала по своему значению и оборотов от Лондонского Сити, сохранявшего и даже укреплявшего свои позиции в качестве главного финансового центра Европы. Таким образом, перестройка европейского капитализма в 1950-е и 1960-е годы обеспечила новое разделение труда, создав условия для нескольких десятилетий сравнительно бесконфликтного и «гармоничного» развития.
Успех европейского проекта порождал рост амбиций. После распада Советского блока страны Восточной Европы были формально интегрированы в Европейский союз, не получив, однако, реального веса, сопоставимого с влиянием «старой Европы», ведущих стран Запада. По существу Европейский союз с его неформальной иерархией богатых и бедных стран, недемократическими процедурами принятия решений, безответственной бюрократией и круговой порукой элит превратился в еще один имперский проект. Как и в случае с Соединенными Штатами, речь идет об империи, не желающей признавать себя таковой.
В свою очередь в рамках европейского Запада роль неформального гегемона стала играть объединенная Германия, превосходящая всех своих соседей по численности населения, промышленной и финансовой мощи. Постепенно преодолевая психологическую травму, связанную с поражением в двух мировых войнах, германский правящий класс начал претендовать на растущую долю влияния в мире. Действуя через институты Европейского союза, немецкие лидеры получили возможность проводить наступательную политику, не выпуская на волю демона национализма, опасность которого была слишком хорошо понятна именно немцам.
Точно так же элиты Германии и Европейского союза не видели ни возможности, ни необходимости борьбы за перехват у США глобальной гегемонии. Однако стратегической целью европейского неолиберального проекта стал пересмотр условий американской гегемонии и повышение своей собственной роли в данной системе. Не споря с американцами в военной сфере, не идя на риск, связанный с конфронтацией и гонкой вооружений, лидеры Западной Европы бросили американцам вызов в сфере финансов, создав единую европейскую валюту — евро. Однако проект этот оказался гораздо более проблематичным, чем казалось вначале.
Объединив в одной валютной системе страны с совершенно разными типами экономики, авторы проекта сделали все страны заложниками друг друга, а хозяйство всего региона подчинили интересам и амбициям германского финансового капитала. Уровень инфляции в Испании просто не может быть таким же как в Германии, ибо для этого вся испанская экономика и общество должны были бы походить на немецкие. Магического превращения Греции в Германию, разумеется, не произошло, более того, подобной цели никто и не ставил, ибо различия, существующие между разными рынками Европы, активно использовались мобильным капиталом. Получилось так, что слишком дорогая валюта удушала развитие в Южной Европе, а та, в свою очередь, экспортировала инфляцию на Север.
Механически и насильственно объединив в рамках единой валютной системы страны с разным уровнем развития и структурой экономики, проект «евро» объективно работал не на сближение этих обществ и преодоление различий между ними, а наоборот — на обострение противоречий, что сказалось уже в середине 2000-х годов, когда массовое сопротивление низов и склоки между политическими элитами Европейского союза фактически парализовали интеграционный процесс.
Рост социальных и экономических проблем в обеих частях объединенной Европы и упорное нежелание правящих кругов эти проблемы не то чтобы решать, но просто признавать, вызвал рост недовольства, которое, однако, далеко не всегда принимало демократические и прогрессивные формы. Острой темой политических дебатов стала миграция, сопровождавшаяся ростом этнической и культурной напряженности.
Следует учесть, что, по сравнению с эпохой регулируемого капитализма, характер миграции радикально изменился. «Если в 1960-е и в начале 1970-х годов эмиграция из бывших колоний на Запад была связана с растущим там спросом на рабочую силу, то с конца 1990-х годов массовое переселение превратилось в инерционный процесс, подстегиваемый социальным кризисом Юга и стремлением людей приобщиться к потребительскому обществу»[1268]. В результате «третий мир» оказался внутри «первого».
Порожденные такой ситуацией проблемы оказались питательной средой для роста неофашистских движений, сделавшихся реальной политической силой в Австрии, Италии, Голландии, некоторых регионах Франции, а к концу 2000-х годов и в Англии. Отсутствие влиятельного левого движения в большинстве стран вело к тому, что именно крайне правые стали получать на выборах «голоса протеста». А недовольство населения ухудшающимся положением дел гарантировало, что таких голосов становилось все больше.
ВОЙНА И СОПЕРНИЧЕСТВО
