Лев Колодный - Хождение в Москву
– Марс – планета. С ней мы дела не имеем,– замечает, между прочим, астроном.
Он имеет дело со звездами, которые даже в самый мощный телескоп выглядят точками. Невооруженным глазом разглядеть их на небе часто вообще невозможно.
В темноте я приблизился к оптической трубе.
– Не наступите на меридиан,– шутя, говорит астроном.
Шаг – и я стою над Московским меридианом. Можно было бы даже измерить местонахождение правой и левой ступни относительно проходящей здесь географической линии, известной под координатами 37 градусов 34 секунды.
Московский меридиан, переместившийся на Воробьевы горы после того, как обсерватория переехала сюда с Пресни, точно высчитан Блиновым и его коллегой Григорием Пильником в 1958 году. С тех пор он служит астрономам, всем, кто живет на земле, сверяет часы по московскому времени.
Переведя взгляд с ручных часов на небо, я вижу необъятный циферблат, где цифры заменяют звезды, а стрелкой этих довольно точных часов служит Московский меридиан. Стрелка приводится в движение мощным механизмом, вращающим ее вместе с Землей. Она описывает за сутки круг по небесному циферблату с нанесенными на него неподвижными светящимися знаками – звездами.
Но, прильнув к объективу прибора, я вижу все наоборот. Стрелка (обозначавшая в прицеле меридиан) стоит неподвижно, а к ней неумолимо приближается цифра – звезда за № 1010, как уточнил Николай Сергеевич, заглянув в свою тетрадь. И у Полярной звезды, и у всех безымянных звезд есть свои номера…
В те секунды, пока я смотрю, как звезда № 1010 приближается к меридиану, ее движения фиксируются аппаратом, на пленку которого попадает свет далекой звезды. Глаз заменил объектив. Тридцать раз регистрировался момент приближения и удаления звезды от меридиана, чтобы потом получить среднюю величину – время встречи звезды с Московским меридианом.
Звезды не опаздывают. Не спешат и не отстают, не в пример нашим многочисленным часам на руках, стенах и башнях. Но Земля вертится, если хотите знать, с фокусами: меняет скорость движения на тысячную долю секунды в сутки.
И астрономы, часовые мастера планеты, как все часовых дел мастера, имеют дело с тем, что их механизм спешит или отстает, хотя он с бесконечным заводом.
Земля спешит и отстает, как обыкновенные ходики, на величину, различимую в обсерваториях. И не имея возможности починить свой механизм, астрономы следят за его отклонениями, сверяют ход с эталонами.
Эталонные часы идут рядом, под крышей главного здания обсерватории, где светло и тепло. Они способны идти с высокой точностью. Но этой точности мало… Часы, чьи сигналы (два длинных и один короткий) мы много лет слышали по Московскому радио, молчат в эфире. Их слышно лишь в комнате обсерватории. По радио звучат шесть сигналов атомных часов.
Земля породила часы, что идут точнее ее собственного хода. Законодателями времени стали в XX веке не астрономы, а физики.
– Наша астрономическая секунда доживает последние дни, – сказал не без горечи астроном.
И попытался мне объяснить суть проблемы. Эталон секунды, прослуживший верой и правдой более полувека, устарел. Астрономическую секунду заменила атомная секунда. Она определена как некоторое число электромагнитных колебаний. Они излучаются и поглощаются атомами и молекулами ряда веществ.
Но и после того как физики и астрономы установили новый эталон времени, в ясную погоду раздвигаются стены павильона службы времени на Воробьевых горах.
Зачем? Ведь мы земляне… И, продолжая определять московское время, сверяя его с атомными часами, астрономы продолжают фиксировать неравномерности движения земного шара, знать которые очень важно: мы живем на планете, где проносятся ураганы, сотрясается почва при землетрясениях, набегают на сушу волны цунами.
Николай Сергеевич Блинов, представляющий в своем лице астрометриста, человека, стоящего на страже времени и движения Земли, продолжал тем временем готовиться к встрече с новой звездой. Он двигался по орбите, отработанной годами: от столика к наблюдательному инструменту, затем к другому прибору – уровнемеру и опять к столику, где подмигивал глазок прибора.
Те, кто имеет дело со звездами, не хватают их с неба.
– Вот так ночку прокрутится – и у многих студентов интерес к астрономии резко снижается. Приходишь звездные миры открывать, а тут каталог, холод.
Затем Блинов посмотрел вверх и сказал:
– Небо хорошее. Звезды идут хорошо.
Сказал так, как говорят на заводском сборочном конвейере: «День хороший. Детали идут хорошо…»
Я все же задаю вопрос, какой задают, наверное, всем астрономам:
– Не открыли ли вы звезду?
– Скажу вам по секрету,– оторвавшись на секунду от прибора, отвечает Блинов.– Одной звездой больше, одной меньше… Что изменится? Если астроном все время ищет новые звезды – пустое дело. Их открывают между прочим.
А прочее происходило на моих глазах. Работа в темноте, на холоде. Цифры. Каталог. Наблюдения и новые цифры.
…Двадцатая звезда встретилась с Московским меридианом в 20 часов 28 минут по звездному времени, в 21 час 46 минут по местному времени.
Точно, как в каталоге. И я перевел стрелку своих часов, сверив их на этот раз с ходом земного шара.
К звезде в гости. Подъем к звезде произошел так. Я нажал кнопку лифта. Кабина отрывается от земли, на табло мелькают всевозрастающие цифры: 2, 20, 30… На высоте птичьего полета следует пересадка в другой подъемник. Выше в небо – теснее лифт. В кабине нас двое: старожил высотного дома, часто совершающий головокружительные рейсы, и я. Дальше ехать некуда. Нужно идти. Нигде нет такой коллекции лестниц, как здесь – в шпиле Московского университета. Маршевая лестница с перилами переходит в винтовую лестницу. Та вкручивается в шпиль и превращается в трап.
На звездах не ждут в гости. Сводки погоды долго пророчили сильный ветер, мороз, облачность. Они откладывали мой подъем со дня на день, пока не наступило затишье. Но когда я шагнул из лифта под шпиль, то пожалел, что погода успокоилась. Внутри шпиля тихо, как под безъязычным колоколом. В непогоду ветер тут воет, плачет, кричит на разные голоса. Я мог представить это со слов сопровождающего инженера. Прошло сорок лет, как из шпиля ушли монтажники. Срок ничтожный для громады дома, воздвигнутого на века. Время не успело отметиться на стекле и металле. Зеркальное, цвета позолоты, стекло так же хорошо, как свет, отражает ветер и влагу, защищая хрупким панцирем броню металла.
Плечи касаются круглой стенки, суживающейся с каждым шагом. Приходится и ногами и руками перебирать тонкие ступеньки, приваренные к трубе. Когда кажется, что дальше не протиснешься, сбоку появляется овальная дверь. Еще шаг и – балкон. Под звездой на острие шпиля строители свили из стальных прутьев нечто вроде гнезда, уложив в его основание бетон. Правда, оно так высоко и ветры обдувают его так сильно, что даже птицы не претендуют на столь видное место.
Над головой повисают колосья звезды. Под ногами – Москва. Здесь мы и познакомились. Александр Владимирович Залесский – инженер, любитель восхождений на вершины, будь то гора или шпиль, добровольный экскурсовод. На его счету купол Исаакиевского собора, Чатыр-Даг – вторая вершина Крыма и неоднократные подъемы по долгу службы на звезду университета – высшую точку города. Но и отсюда – с высоты в четверть километра – не видно всей Москвы. Ее ближняя граница находится где-то далеко за горизонтом на юго-западе, куда из центра двинулись наперегонки шеренги домов. А северные, восточные, южные горизонты скрывают бесчисленные крыши. Какая нужна высота, чтобы увидеть всю Москву?
– Между прочим, – сказал инженер, – я вам как-то звонил.
И я вспомнил голос дотошного читателя, который действительно мне звонил в редакцию. По его просьбе я выяснял, откуда в Москве идет счет километрам – от почтамта, как в других городах, или от Красной площади…
Любознательность была силой, что легко подняла сорокадвухлетнего инженера в январский холод навстречу всем ветрам. Больше желающих сопровождать корреспондента туда, где нужно надевать спасательный пояс и мерзнуть, не оказалось. Мы разговорились, как старые знакомые, не видевшие давно друг друга. Окрестности университета знакомы инженеру. Вернувшись с фронта, он копал огороды на Воробьевых горах. На месте грядок сегодня раскинулись корпуса дворца для детей.
– А ваш дом виден отсюда?
Нет, инженер живет в районе Зубовской площади. Старые улицы не видны отсюда, старая Москва тоже. Ее заслонили овал стадиона, гостиница «Юность», многоэтажные корпуса на подходах к Лужникам. Нет больше ни огородов, ни деревень, которые он застал, когда строил университет, высотное здание. Только маленькая церковь на вершине холма и купольный град Новодевичьего монастыря у Москва-реки сохранились от картины, виденной Герценом и Огаревым с бровки Воробьевых гор, когда они дали клятву, описанную в «Былом и думах».
