Густав Гилберт - Нюрнбергский дневник
Дождитесь, пока мне предоставят слово, мне есть что сказать им. Хотелось бы взглянуть на их физиономии! В 1939 году я не хотел войны с Россией, но, разумеется, готов был напасть на них до того, как они бросятся на нас, что так или иначе произошло бы если не в 1943 году, так в 1944-м.
Геринг с видимым удовольствием продолжал свой непринужденный монолог.
— Когда они сказали мне, что я, как только создам люфтваффе, начну военные игрища, я им ответил, что уж, конечно, не стану во главе пансиона для благородных девиц. Я вступил в партию — именно потому вступил, что она была революционной, а не из-за этого идеологического хлама. Другим партиям приходилось совершать революции, подумал я, почему бы и мне не поучаствовать. И что мне понравилось, так это, что только у нацистской партии хватило мужества заявить: «К чертям собачьим этот Версаль!» А другие перед ним пресмыкались. Вот что мне импонировало!
Конечно, Гитлер был рад заполучить меня — я пользовался авторитетом среди молодого офицерства Первой мировой. В конце концов, я командовал этими «воздушными трюкачами», что для партии огромный плюс. Конечно, я скажу, что меня не пугала и не отвращала война, если это во благо возрождения германской мощи. Но мне больше всего хотелось бы защитить себя только по одному пункту, поскольку он задевает мою честь — я никогда не отдал ни одного приказа на проведение этих позорных актов.
Камера Риббентропа. Риббентроп до сих пор чуть не плакал и спросил меня, не ощутил ли я исходившую с экрана необоримую силу личности Гитлера. Я признался ему, что ничего подобного не ощутил. Риббентроп заявил, что он снова подпал под гипнотическое обаяние образа фюрера.
— Знаете, если бы Гитлер сейчас зашел ко мне вот в эту камеру и сказал бы: «Сделай это!», то я даже после всего, что мне довелось узнать, все равно повиновался бы ему. Разве это не удивительно? Неужели вы и правда не чувствуете этой его невероятной притягательной силы?
14 декабря. Польский геноцидКраткая вспышка энтузиазма нацистов, вызванная просмотром документальной хроники, полностью угасла на вчерашнем и сегодняшнем заседаниях, где приводились неоспоримые и уничтожающие доказательства совершения хладнокровно запланированных массовых убийств.
Перед началом слушаний Ширах пытался ухватиться за соломинку обычного своего и геринговского цинизма и скептицизма.
— Очень сомневаюсь, что какая-нибудь немецкая женщина сознательно заказала бы себе абажур из человеческой кожи, — высказался он.
— Зато немецкие мужчины их делали, а женщины были не против принять их в подарок, — резко ответил я. — В чем разница?
Ширах с помутневшим взором откинулся на спинку стула.
Кейтель, перехватив мой взгляд, прошептал:
— Ужас! Ужас! — Закатив глаза, он воздел руки, демонстрируя решительное неприятие подобных вещей.
Утреннее заседание. Майор Уэлш зачитал отрывки из доказательного материала о гибели от голода и умерщвлении евреев.
Из дневника Франка: «То, что мы обрекли на гибель миллион двести тысяч евреев, удостоилось лишь беглой констатации. Само собой разумеется, что если евреи погибнут не от голода, то это, вероятно, ускорит проведение направленных против евреев мер». Из донесения генерала СС Штроонса о полном уничтожении варшавского гетто: «… Поэтому я принял решение… предпринять полное уничтожение еврейского квартала путем сожжения всех жилых домов… Нередко евреи оставались в охваченных огнем домах до тех пор, пока из-за задымления им не приходилось выбрасываться из окон верхних этажей… С многочисленными переломами они пытались доползти до находившихся на противоположной стороне улицы домов, пока не охваченных огнем… После восьмидневного пребывания в подземных канализационных коллекторах они также покидали их. Много евреев погибло от взрывов в подземных бункерах, точное число их не установлено… Лишь в результате настойчиво принимаемых мер удалось схватить и впоследствии устранить 56 065 евреев. К ним следует также добавить и тех, которые погибли в результате подрывов, в огне пожаров и т. п., точное число которых не установлено».
В перерыве Йодль вопил:
— Мерзкая спесивая эсэсовская свинья! Он тут на 75 страницах во всех прелестях расписывает забой евреев, а кампания, в которой солдаты сражались с вооруженным до зубов противником, удостоилась всего двух страниц!
В разговоре с Франком я упомянул о его циничных высказываниях и о том, как с помощью крохотных пищевых рационов уморили голодом один миллион евреев. Франк признал, что в период своего слепого поклонения идеям национал-социализма поддерживал подобные акции; но все свои дневники и записи, по его словам, он добровольно передал американскому военному командованию с тем, чтобы в конце концов сказать слово правды об этом безнадежном периоде истории, невзирая на возможные последствия для себя лично.
Майор Уэлш продолжил чтение документов, служивших доказательством геноцида евреев в Треблинке и Освенциме. Документ из Польши: «Все жертвы были обязаны раздеться догола, их одежда и обувь затем была собрана. После этого их, включая женщин и детей, затолкали в камеры смерти… Маленьких детей просто швыряли внутрь».
В тот период в дневнике губернатора Франка появилась запись, датированная 16 декабря 1941 года: «Евреи и для нас оказались слишком уж прожорливыми. Таких в генерал-губернаторстве по приблизительным оценкам около двух с половиной миллионов». А вот еще одна запись января 1944 года: «На данный период евреев у нас в генерал-губернаторстве примерно 100 тысяч».
Обеденный перерыв. И за столом Франка, и за столом Геринга Гитлер был центральной темой разговоров. Гесс и Риббентроп, сидевшие за столом Франка, подняли вопрос о том, знал ли Гитлер обо всем этом. Франк, не скрывая злорадства, заявил, что будь это иначе, сложно было бы все организовать. Он твердил, что все делалось по прямому приказу Гитлера.
Между тем Кейтель подбросил Герингу вопрос, а не лучше бы Гитлеру, не полагаясь на свое окружение и не вешая на него ответственность за содеянное, самому взять да и возложить эту ответственность на себя.
— Но не следует забывать, кем он был, — возразил Геринг в отчаянной попытке воспротивиться столь демонстративному разброду в рядах обвиняемых.
— Конечно, не следует — он был главным военным преступником! — бросил я, стоя между двух столов.
— Он был и оставался главой нашего государства. Я бы не перенес, если бы мне довелось увидеть, как его судит иностранный суд! Вы же все знали фюрера. Он бы первым встал и заявил во всеуслышание: «Приказы отдавал я, и я беру на себя всю полноту ответственности!» Но по мне лучше уж десять раз умереть самому, чем стать свидетелем такого жуткого унижения.
Впрочем, на остальных обвиняемых эта пламенная демонстрация лояльности не произвела никакого впечатления.
Франк бросил резкую реплику:
— Ничего страшного, тиранам уже приходилось отвечать перед судом!
Это был первый вызов Герингу с начала процесса. Бывший рейхсмаршал побагровел.
— По его милости мы сейчас здесь, и единственное, что нам остается, так это рассказать, как все было в действительности!
Кейтель, Дёниц, Функ и Ширах внезапно поднялись и покинули стол Геринга, что было совсем не в их духе, оставив Геринга в одиночестве. Чтобы выйти из этого явно неприятного положения, Геринг тут же встал из-за стола и направился ко мне, сделав вид, что желает продолжить прерванную беседу.
— Знаете, — доверительно начал он, — в мои намерения вовсе не входит преувеличивать мою любовь к фюреру — вам ведь известно, как он отнесся ко мне в финале. Но я не знаю, что мне говорить, — мне кажется, что в последние полтора года он просто почти все передоверил Гиммлеру.
— Но все делалось по их взаимному согласию — иначе разве стали бы возможны эти злодеяния, да еще в таких масштабах?
— Думаю, Гиммлеру так или иначе приходилось ставить фюрера в известность о многих убийствах и тому подобных случаях. А если речь идет о такой войне, где столько жертв с каждой из сторон, — не знаю…
Я отошел.
Ширах присоединился к Фриче, Шпееру и Зейсс-Инкварту. После нескольких шутливых замечаний Шираха по поводу того, как гитлерюгенд старел, умнел и ожесточался, он, вдруг посерьезнев, заявил мне:
— Но жить нам осталось мало, так что не успеть воспользоваться этой вновь обретеннной мудростью. Все потеряно безвозвратно. Я не буду в обиде на этот суд, если в один прекрасный день он заявит: «Всем им голову с плеч долой!» И пусть даже среди нашей двадцатки и отыщется парочка невиновных — это же капля в морс по сравнению с миллионами безвинно погубленных!
— До меня дошли слухи, что вчера зачитывали вашу «венскую речь»?
— Да, ту самую, которой мы столько времени посвятили во время самой первой нашей с вами беседы. — Ширах пожал плечами. — Теперь уже поздно.
