Н. Пруцков - От сентиментализма к романтизму и реализму
Увлечение Белинского творчеством Достоевского, его готовность видеть в Достоевском гения, открывателя новых путей в литературе высмеивала булгаринская критика, утверждавшая, что Достоевский — писатель небольшого дарования, идущий проторенными путями. «Северная пчела» писала, что автор «Бедных людей» — «рассказчик не без таланта, но безнадежно увлеченный пустыми и жалкими теориями партии»,[578] а через год с небольшим ядовито издевалась над Белинским, который «выдвинул» Достоевского и назвал его «гением, равным Гоголю».[579]
Белинский, разочаровавшийся уже в 1847 г. в Достоевском как возможном зачинателе нового этапа литературы, возражал «Северной пчеле»: «…никто из людей с умом и со вкусом не станет отрицать в г. Достоевском таланта, даже замечательного; стало быть, весь вопрос только в степени и объеме таланта» (10, 180).
Парадоксальность ситуации состояла в том, что Белинский — идеолог, глава и пропагандист натуральной школы — с энтузиазмом приветствовал писателя, вносившего принципиально новые идеи в литературу, и был готов в нем видеть гения, т. е. — в своем понимании этого термина — потенциального основателя нового направления в литературе. Враги же натуральной школы открещивались от самой мысли о возможности радикальных изменений в искусстве. Консерваторы-«охранители», они даже и те явления культуры, к которым относились враждебно, предпочитали видеть неизменными и неподвижными.
Мысль Белинского о Достоевском как гении вызвала, однако, сопротивление не только в лагере врагов натуральной школы, но и в среде ее активных участников. Конечно, писатели натуральной школы руководствовались при этом мотивами диаметрально противоположными тем, по которым критики охранительного лагеря приняли в штыки творчество автора «Бедных людей».
Белинского окружала целая плеяда молодых писателей, которых критик любил, ценил, но относил к разряду беллетристов — последователей Гоголя. Каждый из них ощущал свои растущие силы и свою крепнущую самостоятельность. Единство устремлений писателей, их творческих принципов побуждало приблизительно в одно время каждого из них искать новых путей художественного творчества, новых ответов на современные социальные вопросы, и ни один из них не хотел следовать за своим сверстником — товарищем по перу, каждого привлекала задача поиска своей, ему присущей дороги.
В недрах натуральной школы второй половины 40-х гг. зрели тенденции многообразия реалистической литературы, проявившегося в 60-е гг. В середине 40-х гг. появилось несколько произведений, знаменовавших собою серьезные сдвиги в проблематике и художественных принципах натуральной школы. Большинство из них — повести: «Бедные люди» и «Двойник» Достоевского (1846). «Деревня» (1846) и «Антон Горемыка» (1847) Григоровича, «Сорока-воровка» (1846) и «Кто виноват?» (1846) Герцена, «Обыкновенная история» Гончарова (1846). Только один Тургенев воплощает новые литературные темы и идеи в форме очерков, которые, однако, радикально меняют свой характер, по существу утрачивая черты физиологического очерка («Записки охотника»).
Достоевский безусловно явился первым писателем, творчество которого отразило принципиальный сдвиг, происшедший в литературе натуральной школы.
Повесть «Бедные люди» знаменовала и произвела поистине революционный переворот в проблематике и образной системе натуральной школы. Однако литературный дебют Достоевского не привел к распаду натуральной школы, а способствовал ее укреплению и сплочению.
Новые явления литературы не только не пришли в противоречие с эстетическими принципами, разработанными Белинским, но способствовали их дальнейшему обогащению и развитию.
Творческая индивидуальность Достоевского сыграла здесь существенную роль. Молодой Достоевский в самом начале своего пути, работая над первой своей повестью, ощущал и свою близость к натуральной школе, и свою неудовлетворенность некоторыми сторонами практики писателей этого направления. Случай стихийного проявления этих особенностей литературной позиции Достоевского зафиксирован в воспоминаниях Григоровича. Работая над очерком «Петербургские шарманщики», Григорович советовался с Достоевским.
Одобрив очерк в целом, Достоевский горячо отреагировал на одну его подробность. Григорович рассказывает: «У меня было написано так: когда шарманка перестает играть, чиновник из окна бросает пятак, который падает к ногам шарманщика. „Не то, не то, — раздраженно заговорил вдруг Достоевский, — совсем не то! У тебя выходит слишком сухо: пятак упал к ногам… Надо было сказать: пятак упал на мостовую, звеня и подпрыгивая…“ Замечание это, — помню очень хорошо, — было для меня целым откровением. Да, действительно: звеня и подпрыгивая выходит гораздо живописнее, дорисовывает движение. Художественное чувство было в моей натуре; выражение: пятак упал не просто, а звеня и подпрыгивая, — этих двух слов было для меня довольно, чтобы понять разницу между сухим выражением и живым художественно-литературным приемом».[580]
Дело, однако, было не в приеме, а в самом подходе к изображаемому; не сухость изложения, а сухость восприятия действительности почувствовал Достоевский в этом эпизоде очерка. Объективное описание того, как получает шарманщик свой заработок, в очерке Григоровича выдавало позицию писателя, отделенного от толпы, глядящего на деньги, которые падают на мостовую из окна. Способ описания, предложенный Достоевским, менял точку зрения наблюдателя. Глазами шарманщика или человека из толпы, его окружающей, можно было заметить, как упала монета, и проследить ее движение. Самая подробность описания передавала отношение бедняка к падающей монете, то значение, которое она для него имела.
Импульсивное раздраженное восклицание Достоевского «не то, не то, совсем не то!» знаменовало собою новый подход к изображению угнетенного и обездоленного человека в литературе натуральной школы.
В «Бедных людях» устами своего героя Макара Девушкина Достоевский полемизировал с «Шинелью» Гоголя и — через голову автора этой повести — с бытописанием натуральной школы. В изображении жизни страдающих, униженных и оскорбленных «маленьких людей» молодой писатель предлагал исходить из социального самочувствия подобных героев. Маленький человек из агента среды, типического представителя своего сословия, каким он был в физиологических очерках, под пером Достоевского, а затем и других писателей натуральной школы в повестях второй половины 40-х гг. превратился в личность, несущую на себе гнет исторических издержек, в страдающего человека. Из объекта наблюдения и описания он стал субъектом, желающим быть понятым, ищущим сострадания себе подобных. Идея братства людей, социально конкретизированная, сплетенная с социалистическим идеалом всеобщего счастья как цели прогресса, стала основой изображения быта.
Уже в критике, которой подверг Белинский Гегеля и гегельянство, социалистические идеи выразились в том, что интересы человека трактовались в качестве мерила философских концепций, гуманизм стал требованием, предъявляемым к мыслителю, художнику, политическому деятелю.
«Апология личности — одна из существеннейших черт утопического социализма 30–40-х годов, и в качестве таковой она и выражает социалистический характер убеждений Белинского, сложившийся к началу 40-х годов, после его разрыва с правым гегельянством», — справедливо утверждает современный исследователь.[581] «Для меня теперь человеческая личность выше истории, выше общества, выше человечества. Это мысль и дума века!» — заявлял Белинский, обосновывая свое «отречение» от гегельянства (11, 556).
В очерках натуральной школы начала 40-х гг. защита личности от гнета истории, социальной структуры, традиций общественного быта выражалась в сатирическом описании жизни сословий, в изображении типов, в которых степень отклонения от естественной человеческой природы, морали и очевидных требований разума служила средством изобличения насилия, которому подвергается личность.
В повести второй половины 40-х гг. личность бедного, угнетенного человека, индивидуальность человека, несущего на себе тяготы социального гнета, стала предметом наблюдения. Интерес от общего значительно сместился в сторону частного, хотя это частное несомненно продолжало «представлять» общее с его конфликтами и проблемами.
Для критиков, наблюдавших натуральную школу с самого ее начала и увлеченных теми формами полемики с нею, которые сложились в первой половине 40-х гг., это — течение, сатирически описывающее быт. Брант в «Северной пчеле» утверждал, что Гоголь и его школа «стыдятся чувствительного, патетического»,[582] Ю. Самарин упрекал натуральную школу в том, что она «не допускает глубоко постигнутых и резко отмеченных личностей»,[583] что она не проявила сочувствия к народу. А. Григорьев, включившийся в литературную борьбу в момент, когда в натуральной школе новые принципы изображения героя из низших классов явно возобладали, обвинял уже это направление в прямо противоположном. Он считал, что писатели-реалисты взяли на себя выражение «мелочной претензии» «героев зловонных, темных углов» и прониклись к ним «исключительною, болезненною симпатией».[584]
