Деникин. Единая и неделимая - Кисин Сергей Валерьевич
В Германии вздохнули спокойно. «Я часто мечтал об этой революции, которая должна была облегчить тяготы нашей войны, — писал в своем дневнике генерал Эрих Людендорф, — Вечная химера! Но сегодня мечта вдруг исполнилась непредвиденно. Я почувствовал, что с меня спала очень большая тяжесть». Хотя уже в позднейших его изданиях он вынужден был признать: «Но я не мог предположить, что она станет могилой для нашего могущества».
Кто именно был автором этого шедевра, установить так и не удалось. Специальное расследование их не обнаружило. В Петросовете быстро одумались, и Керенский с Чхеидзе на всех углах начали кричать, что не имеют к приказу № 1 никакого отношения. Сам Александр Керенский по-актерски заламывал руки и утверждал, что «отдал бы десять лет жизни, чтобы приказ не был подписан».
Потом конечно, в Петросовете оправдывались тем, что якобы приказ был подписан перед лицом толпы солдат, собравшейся перед Таврическим дворцом и которая-де могла в любой момент растерзать отказавшихся пойти им на уступки. К примеру, товарищ председателя вновь возникшего Совета рабочих и солдатских депутатов Матвей Скобелев писал: «должен сознаться, что когда я в начале революции вышел на крыльцо Таврического дворца, чтобы встретить кучку солдат, пришедших первыми в Государственную Думу, и обратился к ним с речью, я был почти убежден, что говорю одну из своих последних речей, что пройдет несколько дней и я буду расстрелян или повешен».
Все тщетно. Приказ был быстро спущен в войска, где солдаты обомлели от таких неслыханных послаблений и лихо кинулись на выборы в комитеты удобных им офицеров, фельдшеров, писарей из «социально близких». Само собой что составленный из таких кадров комитет ни за что бы не проголосовал за наступление или за оборону «до последней капли крови».
С другой стороны, далеко не все даже высшие чины в армии сами поняли произошедшие перемены. Деникин писал: «Было бы ошибочно, думать, что армия являлась вполне подготовленной для восприятия временной «демократической республики», что в ней не было «верных частей» и «верных начальников», которые решились бы вступить в борьбу. Несомненно, были. Но сдерживающим началом для всех их являлись два обстоятельства: первое — видимая легальность обоих актов отречения, причем второй из них, призывая подчиниться Временному правительству, «облеченному всей полнотой власти», выбивал из рук монархистов всякое оружие, и второе — боязнь междоусобной войной открыть фронт. Армия тогда была послушна своим вождям».
К тому же само отречение освобождало офицеров от присяги, данной им последнему самодержцу.
Вместе с актом отречения Николай II вместо себя вернул на пост Верховного главнокомандующего популярного в войсках великого князя Николая Николаевича, руководившего до этого самым успешным Кавказским фронтом. Даже дядя падшего самодержца поначалу не разобрался в февральской свистопляске, приняв командование и издав свой первый приказ: «Установлена власть в лице нового правительства. Для пользы нашей родины я, Верховный главнокомандующий, признал ее, показав тем пример нашего воинского долга. Повелеваю всем чинам славной нашей армии и флота неуклонно повиноваться установленному правительству через своих прямых начальников. Только тогда Бог нам даст победу».
Однако, прибыв в Ставку в Могилев, он обнаружил там другого Главковерха, назначенного Временным правительством, генерала Алексеева. Все понял и отбыл в отставку в свое имение Чаир в Крыму.
Назначение Алексеева принесло перемены и в судьбе самого командира 8-го корпуса Румынского фронта генерала Деникина. Его телеграммой срочно вызвали в столицу, отказываясь называть причину. У кого бы он ни спрашивал, зачем, все недоуменно пожимали плечами. Узнал он ее совершенно случайно. Проезжая через Киев, услышал вопли мальчишки-газетчика: «Последние новости… Назначение генерала Деникина начальником штаба Верховного главнокомандующего». Таковы были реалии нового времени — о своем назначении генералы узнавали из газет.
СТАВКА БОЛЬШЕ, ЧЕМ ЖИЗНЬ
Первые дни новой власти можно смело характеризовать одним термином — лицемерие. Врали все — от премьер-министра до последнего площадного оратора. Лицемерили отчаянно, талантливо и расчетливо. Используя самые низменные струны темных масс и играя на чувствах большинства «людей с ружьем». Заигрывали с погромщиками, смутьянами, бунтарями, дезертирами, уголовниками.
Премьер князь Львов с трибуны вещал: «Процесс великой революции еще не закончен, но каждый прожитый день укрепляет веру в неиссякаемые творческие силы русского народа, в его государственный разум, в величие его души». Однако в разговоре с главковерхом Алексеевым он же на чем свет стоит костерил «невозможные условия работы Временного правительства, создаваемые все более растущей в Совете и в стране демагогией».
Министр иностранных дел Временного правительства Павел Милюков клялся в патриотизме, в верности союзникам и в войне до победного конца «за Дарданеллы», при этом признаваясь в частной беседе: «Вы знаете, что твердое решение воспользоваться войною для производства переворота было принято нами вскоре после начала этой войны. Заметьте также, что ждать больше мы не могли, ибо знали, что в конце апреля или начале мая (1917 года. — Прим. автора) наша армия должна была перейти в наступление, результаты коего сразу в корне прекратили бы всякие намеки на недовольство и вызвали бы в стране взрыв патриотизма и ликования».
Присяжный поверенный Александр Керенский, ставший в 35 лет министром юстиции, этот «заложник демократии» обрушивался на патриотически настроенное офицерство, как на «осколки старого режима», продвигая власть в солдатские комитеты. Сам же, когда его никто не слышал, истерически швырял своему адъютанту: «Гоните вы эти проклятые комитеты в шею!»
Лидеры Совдепа Николай Чхеидзе и Матвей Скобелев, рвавшие рубаху на митингах и заседаниях Временного правительства за «полную демократизацию армии», в перерывах заседаний в частном разговоре за, стаканом чая признавали необходимость суровой военной дисциплины и жаловались на свое бессилие провести эту идею через Совдеп.
Популярный в войсках и считавшийся «своим» для солдатской массы генерал Брусилов, ставший главкомом, заигрывал с могилевским советом, приглашал к себе для бесед, убеждал, что не допустит в Ставке проявления контрреволюционного движения. Ратовавший за освобождение армии от «консерваторов» генерал потом признавался Деникину: «Антон Иванович! Вы думаете, мне не противно махать постоянно красной тряпкой? Но что же делать? Россия больна, армия больна. Ее надо лечить. А другого лекарства я не знаю».
Даже любимец и надежда офицерского корпуса генерал Лавр Корнилов, назначенный 5 марта «первым революционным командующим» Петроградского военного округа, не побрезговал популизмом. Будущий глава Белого движения повел себя более чем революционно. Сначала он явился в Царскосельский дворец и арестовал царскую семью, затем лично вручил Георгиевский крест 4-й степени унтеру Кирпичникову как «герою революции», присвоив ему чин подпрапорщика.
Кстати, это не помешает менее чем через год полковнику Кутепову явившегося к Корнилову на Дон наниматься добровольцем «подпрапорщика» за шиворот выволочь за ближайший сарай и пустить «в расход». В память о бунте Волынского полка.
Врали интернационалисты во главе с Львом Троцким, проповедуя «мир без аннексий и контрибуций», тем временем пытаясь сколотить вооруженные отряды для откровенной Гражданской войны. Врали вошедшие в состав Временного правительства эсеры, ратовавшие за «порядок в стране», а на деле закрывавшие глаза на буйства своих главных избирателей — крестьянства, кинувшегося жечь помещичьи усадьбы и делить «буржуйское» имущество и землю. Врали большевики, называвшие себя «пролетарской партией», а на деле устами своего лидера Ленина объявлявшие мелкобуржуазным и «контрреволюционным» весь без исключения «сельский пролетариат» — крестьянство.
