Пантелеймон Кулиш - Повесть о Борисе Годунове и Димитрии Самозванце
Попав в это новое общество, Отрепьев, от природы речистый, а по образу жизни, богатый наблюдениями над разными странами и сословиями, скоро обратил на себя внимание князя Вишневецкого. Физическая сила, опытность и ловкость в охоте, в конном рыстании и в разных воинских упражнениях также отличили его между дворскою молодежью. Но ему мало было теперь обыкновенного внимания вельможного пана и отличия в кругу товарищей. Сводя к концу свои планы, он был равнодушен к похвалам и наградам; часто видали его задумчивым и грустным, когда другой на его месте был бы в восторге; он удалялся от шумных пирушек дворянских; ему не льстили связи с юношеством из самых знатных фамилий. Все это сделало его в кругу дружины и дворян княжеских лицом характеристическим и загадочным. Но загадка скоро объяснилась. Отрепьев слег в постель и потребовал к себе духовника. Когда явился духовник, он объявил ему, что он не тот, кем его почитают, что, отходя в вечность, ему бы хотелось оставить о себе на земле память, и потому открывает надуху свое имя. «Напиши, святой отец,» говорил он, «по моей смерти, в православную Русь, что царевич Дмитрий умер на чужбине; пускай творят обо мне память с отцом моим и братьями. Но, пока я жив, заклинаю тебя, не открывать никому этой тайны.» Такая исповедь сильно встревожила духовника, и он сделал то, чего желал Отрепьев: немедленно донес князю, что в его доме умирает русский царевич. Вишневецкий, подготовленный уже давно темными слухами о странствовании Дмитрия Угличского инкогнито в Литве, спешит к постели умирающего со всем участием благородного хозяина. Тронутый до слез, Отрепьев сообщает ему подробнее повесть мнимого своего спасения и показывает драгоценный крест, подаренный ему восприемным отцом при крещении [66]. И он не лгал: он повторял слова Шуйского, от которого, может быть, получил и крест вместе с открытием своей царственности. Утешения, обнадеживания князя Адама Вишневецкого и помощь медицины скоро подымают мнимого царевича с одра болезни.
Между тем слух о нем переходил из дома в дом; паны желали видеть странствующего наследника московского престола. Адам Вишневецкий был в восхищении, что судьба предоставила ему честь быть покровителем высокого странника и славу видеть слугу своего на московском престоле. Гордый пан не пожалел ничего, чтобы придать знаменитому бродяге как можно более царственности: покои, отведенные для мнимого Дмитрия, обвешены новыми азиатскими коврами, к его услугам отряжены лучшие люди княжеские, богатые одежды, дорогие кони, экипажи, золотые и серебрянные сосуды, все это предложено было в дар от хозяина гостю с щедростью, какую только могла внушить аристократическая гордость. Самозванца возили из дома в дом, везде оказывались ему царские почести, везде давали в честь его праздники. Нашлись люди, видевшие царевича во время его малолетства в Угличе; им было выгодно засвидетельствовать, и они засвидетельствовали, что это истинный сын царя Иоанна [67]. От князя Адама он был перезван гостить к брату его Константину Вишневецкому, а от князя Константина к его зятю, воеводе сендомирскому, Юрию Мнишку, в галицкий город Самбор.
Не одно участие к необыкновенной судьбе царевича, но и политические виды заставляли панов ласкать Лжедмитрия. Россия вела издревле войны с соседнею Литвою: возвести на московский престол царя, обязанного панам, как благодетелям, значило приобрести в нем усердного союзника и примирить два враждующие государства. Давние попытки католиков обратить русских к римской церкви также входили в соображения покровителей самозванца. Юрий Мнишек, ревностный католик, посредством францисканских монахов легко убедил своего гостя, согласного на все для короны, в истинности учения западной церкви и с торжеством дал знать об этом в Краков папскому нунцию, Рангони, находившемуся при короле Сигизмунде III, ревностном слуге папы и иезуитов.
Но Рангони не вдруг схватился за это новое орудие к распространению католичества на востоке, не смотря на письма к нему Мнишка и самого самозванца. Он справился предварительно в Москве, есть ли надежда на успех Дмитрия в искании престола. Там с беспокойством и нетерпением собирали боязливые слухи о полете этого дикого сокола на днепровские и донские берега; узнав теперь, что он попал на путь, о котором, может быть, не мечтал и сам Шуйский, тайные покровители самозванца передали папскому нунцию уверение, что Дмитрий найдет себе усердных слуг и в черни, недовольной Годуновым, и в самой думе царской. Тогда Рангони предлагает Юрию Мнишку явиться с своим высоким гостем в Краков.
Пока они прибыли, нунций успел расположить короля в пользу искателя московского престола. Сигизмунд без труда дал убедить себя, что этот случай посылается ему самим небом для распространения «истинной веры в неизмеримых странах востока» и что успех этого предприятия сделает имя его равноапостольным в истории христианства. Досада на Годунова за расположенность его к Карлу Шведскому и предлагаемая самозванцем уступка Польше половины Смоленского княжества с частью Северского также приняты были в рассчет Сигизмундом. Но положение его, как главы польской аристократической республики, было таково, что без согласия панов рады (совета) он не мог предпринять ничего важного. А между радными панами лучшие умы, Замойский, Жолкевский, князь Острожский, были противного мнения. Итак избрали середину: определили позволить панам, покровителям царевича, набирать для него из вольных людей ополчение и, предоставя это дело суду Божию, проводить Дмитрия до русских пределов. Если русские добровольно сдадут ему свои крепости, значит он истинный царевич; если же будут сопротивляться, паны должны оставить его на произвол судьбы и возвратиться от границы, чтоб не нарушать мирных договоров с Московским государством.
Оставалось обратить мнимого Дмитрия в католическую веру и взять с него обязательство, что он будет стараться ввести ее в Московском государстве. На то и на другое он согласился; но как, русские строго держались православия, то положено было сделать все это тайно. Самозванец, переодетый, явился, в сопровождении Юрия Мнишка [68], в иезуитский монастырь и там, в присутствии многих особ, дал на словах и на бумаге клятву, что будет послушным слугою папы; потом исповедовался у одного из иезуитов и принял от нунция таинства причащения и миропомазания.
Вслед за тем Рангони представил мнимого царевича королю Сигизмунду. Король принял его довольно холодно, с заметным сомнением в истинности его притязаний. И в самом деле наружность самозванца была нецарственная. Он был среднего, почти низкого, росту, с широкою грудью, с толстыми членами; одна рука короче другой; на носу бородавка; волосы рыжеватые; лицо круглое и широкое, с грубыми очертаниями. В этом лице являлось, правда, что-то величавое, когда оно одушевлялось отвагою, или другим горячим чувством; открытый вид и решительные манеры также скрашивали природные его недостатки. Но теперь Отрепьев находился под влиянием тягостных чувств: не легко было ему, при всем его легкомыслии, дать обязательство касательно введения в Россию католической веры; он знал Русь более, нежели те, кто этого требовал, и значит клялся в том, чего не надеялся выполнить. Опасения, чтоб русские не сведали об этом еще до его воцарения, и неизвестность, как решит судьбу его Сигизмунд, еще больше смущали его душу. Он стоял перед королем, как преступник, ожидающий казни, или милости, и, положа руку на сердце, более вздохами, нежели словами, убеждал Сигизмунда к покровительству. Выслав его из кабинета, где происходила эта важная аудиенция, король несколько минут говорил наедине с нунцием. Между тем придворные удивлялись, куда девалось красноречие московского царевича и как из бойкого, самоуверенного юноши он сделался вдруг мрачным, задумчивым и неловким! Наконец, убежденный доводами папского нунция, король, веря, или неверя называющему себя Дмитрием, позвал его опять в кабинет и, приподняв шляпу, сказал с веселым видом: «Князь московский Дмитрий, да поможет вам Бог! А мы, выслушав и рассмотрев все ваши свидетельства, несомнительно видим в вас Иоаннова сына и в доказательство нашего искреннего благоволения определяем вам ежегодно 40 тысяч злотых (54,000 нынешних рублей серебром) на содержание и всякие издержки. Сверх того дозволяем вам, как истинному другу республики, сноситься с нашими панами и пользоваться их помощью.» От радости, или от другого чувства, самозванец не сказал ни слова; нунций благодарил за него короля.
В это время прибыли ко Лжедмитрию два атамана от донских казаков с уверением, что две тысячи молодцов готовы сесть на коней и явиться к нему на службу в назначенное время и место. Застав самозванца в Кракове, эти депутаты видели, как честят его вельможи и король, видели и русских выходцев, воздающих ему царские почести, — все сомнения, если они были, рассеялись, и казаки, возвращаясь на Дон, везде разглашали, что видели истинного царевича московского. Посольство от донской вольницы оживило упадший дух самозванца: ему нужен был только вид покровительства короля и вельмож, — больше всего надеялся он на казаков.
