Игорь Фроянов - Грозная опричнина
Политический вес и значение Сильвестра вполне определенно проецируются в самом факте обращения к нему А. Б. Горбатого-Шуйского. В историографии на это уже обращалось внимание. Так, И. И. Смирнов замечал, что «для характеристики положения, занимавшегося Сильвестром, чрезвычайно показателен самый факт обращения к нему Горбатого-Шуйского. То, что кн. Горбатый-Шуйский, занимавший по своему весу и значению одно из первых мест среди боярства, действует именно через Сильвестра, стремясь, таким образом, обеспечить себе поддержку при обсуждении царем и его ближними людьми деятельности казанского наместника, свидетельствует, конечно, об очень большом политическом весе попа Сильвестра»{269}. И. И. Смирнов тут, конечно, прав.
Затронул данный сюжет и Б. Н. Флоря, который говорил, что «деятельность Сильвестра далеко выходила за рамки того, что мог позволить себе рядовой священник, даже если бы он и являлся царским духовником. В этом плане весьма показательно, что один из наиболее знатных представителей московской аристократии (его род уступал по своему значению только близким родственникам царя по отцу — князьям Бельским и Мстиславским), князь Александр Борисович Горбатый-Шуйский, первый наместник покоренной Казани, счел нужным обратиться к Сильвестру с просьбой о совете, как управлять покоренным краем, и Сильвестр написал ему подробные рекомендации по разным вопросам. Само послание Сильвестра заканчивалось предложением прочесть его текст «прочим государьским воеводам… и священному чину и христоименитому стаду». Все это дает основание говорить о Сильвестре как о человеке, пользующемся особым доверием царя (иначе казанский наместник не стал бы обращаться к простому священнику) и погруженном в обсуждение разных проблем конкретной политики»{270}. Не отрицая «особого доверия», которым Сильвестр пользовался со стороны царя Ивана, необходимо все-таки заметить: благовещенский поп на определенном этапе своей придворной карьеры выступал в качестве самодостаточного государственного деятеля, ведущего собственную политическую игру, что явствует из содержания его послания Горбатому, где встречаем высказывания, противоречащие, как мы уже убедились, установкам государя.
Послание попа Сильвестра кн. А. Б. Горбатому-Шуйскому позволяет говорить о его авторе как о человеке, обладавшем большой властью, которая простиралась на широкий круг государевых подданных, включая как светских лиц, так и людей духовного звания. Оно, стало быть, согласуется с рассказом Ивана Грозного о том, что поп Сильвестр сосредоточил в руках своих мирскую и духовную власть. В этой связи необходимо отметить, что в концовке письма Сильвестра к Горбатому-Шуйскому есть одна очень существенная деталь, не привлекшая должного внимания исследователей. В состоянии непомерного самомнения автор послания называет свое сочинение «божественным писанием» и даже — «святым»{271}, считает его богоугодным, для мирян и «священного чина» душеполезным, душеспасительным и учительным: «нескрый сего святаго писания… да со вниманием прочетше на пользу душам своим, и начнут вся сия творити и учити, яже есть писано, Господу поспешествующу и слово утвержающю, и велию благодать обрящете от Бога вкупе, и многим душам спасение получите, во оставление грехов и жизнь вечную»{272}. Говорить такие слова мог позволить себе человек, претендующий на духовную власть, если не превосходящую, то равную святительской власти. Данные слова, принадлежа самому Сильвестру (в чем их огромная ценность), подтверждают правдивость сообщения Ивана Грозного о «восхищении» благовещенским попом «святительского сана». Эти слова, обращенные не только к Горбатому, но ко всему «христоимянитому стаду» в Казани, согласуются также с Царственной книгой, извещающей о том, что Сильвестр «указываше бо и митрополиту и владыкам и архимаритом и игуменом и черньцем и попом и бояром и дияком и приказным людем и воеводам и детем боярским и всяким людем…».
Слухи относительно властных возможностяй Сильвестра, его влиянии при дворе московского царя доходили до русского общества того времени. На это указывает послание Максима Грека Сильвестру. Уже одно подобострастное обращение к адресату, открывающее письмо «Святогорца», говорит о многом: «Честнейшему во Иереях Вышнего, и всякими цветы добродетельными преукрашенному, и во искустве и разуме Богодухновенных Писании изящному разсудителю, Господину Селивестру и благодетелю моему, неключимый чернец он сице, смея и не смея много челом бью до земли»{273}. Максим пишет Сильвестру, что о его милосердии и содействии «требующим помощи» слышал «от всех»{274}. И вот теперь и он, Максим, просит Сильвестра похлопотать перед государем о вдове и детях одного умершего князя, оказавшихся в бедственном положении: «Сего ради и аз с добрым упованием смею и бью челом твоему благоутробию, дабы еси пожаловал поминал благоверному Царю и Самодержцу всея Русии о детях покойника Никиты Борисовича, чтобы Государь умилосердился и показал милость к ним, в великой скудости и нужде живущим. Се долг мног, се три сестры, да нечим отдати их. Умилосердися Бога ради, простри руку помощи, по твоему обычному Богоугодному милосердию. Ей, молю тя, честнейший Иерей! помози многоскорбной вдове и сиротам ея, угаси росою благоутробия твоего горькия слезы безпрестани изливаеми. Буди вдовам предстатель и сиротам отец, по оному праведному многострадальцу»{275}. Данная просьба Максима Грека не оставляет сомнений в том, что Сильвестр пользовался в общественных кругах репутацией придворного, в высшей степени влиятельного во власти, имеющего прямой выход на государя («дерзновение к державному») и способного своим заступничеством облегчить судьбу любого человека, даже провинившегося перед царем. В письме Максима отражен именно такой случай, поскольку был связан с Никитой Борисовичем, которого архимандрит Леонид отождествил с князем Ростовским-Приимковым{276}, причастным к государственной измене своего родственника князя Семена Ростовского. Летописец сообщает, что в июле 1554 года побежал в Литву князь Никита Ростовский, но на пути туда в пограничном Торопце был схвачен детьми боярскими и приведен к царю Ивану, который велел спросить беглеца, «отчего побежал». Князь Никита ответил, что «его отпустил в Литву боярин князь Семен Ростовской к королю сказати про себя, что он к королю идеть, а с ним братия его и племянники…»{277}. Государь приказал «поймать князя Семена и выпросить его», т. е. допросить. Наряду с прочим Семен Ростовский показал, что «с ним ехати хотели… Ростовские князи, Лобановы и Приимковы, и иные клятвопреступники»{278}. В числе князей Приимковых, изготовившихся к бегству в Литву, был, по всей видимости, и Никита Борисович, сурово за то поплатившийся{279}. За его вдову и детей хлопочет, как видим, Максим Грек, взявшись за дело довольно щекотливое, поскольку речь шла о семье государственного изменника. Но Грек, судя по всему, знал, к кому обращался. Он знал, по-видимому, не только о всесилии Сильвестра, но также о его расположении к Семену Ростовскому и родственникам князя, о чем с негодованием говорил Иван Грозный впоследствии Курбскому: «Поп Селивестр и с вами, своими злыми советники, того собаку (Семена Ростовского. — И.Ф.) учал в велице брежение держати и помогати ему всеми благими, и не токмо ему, но и всему его роду»{280}. Примечательно то, что Максим Грек, не опасаясь за свои слова, называет Никиту Борисовича «праведным многострадальней» (значит, невинным), становясь, следовательно, как бы в оппозицию царской власти и надеясь, вероятно, что найдет понимание у Сильвестра…
Итак, рассказы Ивана Грозного и Андрея Курбского о Сильвестре и Алексее Адашеве как о всевластных советниках, ограничивающих вместе с другими членами Избранной Рады русское «самодержавство» середины XVI века, находят убедительное подтверждение в некоторых независимых источниках, рассмотренных нами выше. Практическая деятельность Сильвестра и Адашева является ярким свидетельством их доминирующей роли в политической жизни Руси обозначенного времени.
* * *Сильвестр и Адашев вряд ли достигли бы столь значительной власти, не осуществи они «кадровой перетряски», преследующей цель внедрения своих агентов в правительственные сферы. Едва войдя в доверие к царю Ивану, эти деятели кардинальным образом изменили состав Боярской Думы. Большой интерес в этой связи представляют наблюдения А. А. Зимина, который пишет: «Состав Думы резко увеличился: вместо 12 человек бояр, входивших в нее в 30-х годах XVI в., в Думе к концу 1549 г. насчитывалось 32 боярина, причем характерно, что десять бояр получили свои звания уже после февраля 1549 г., в их числе был ряд сподвижников главы правительства Алексея Адашева. О князе Дмитрии Ивановиче Курлятеве как о «единомысленнике» князя Курбского и его «приятелей» говорит сам Иван Грозный. Близок к Адашеву был и Иван Васильевич Шереметьев, постриженный позднее в цитадели нестяжательства — Кирилло-Белозерском монастыре, который поддерживал Сильвестра. Входил в Избранную раду Михаил Яковлевич Морозов. Всего боярами стали после московского восстания 1547 г. 18 человек, т. е. больше половины состава бояр Думы в конце 1549 г. получило свои звания после восстания… Сходная картина наблюдается и при изучении состава окольничих. Из девяти человек шестеро получили свои звания в 1549 г., двое в 1547 г. (в годы боярского правления было всего 2–3 окольничих)»{281}. Перед нами настоящая, так сказать, кадровая революция, произведенная теми, кто спровоцировал народные волнения в Москве летом 1547 года, кто воспользовался в своих интересах душевным состоянием Ивана IV, возжелавшего править подданными во имя правды, любви и согласия.
