Филипп Эрланже - Резня в ночь на святого Варфоломея
Колиньи — человек высокого роста, степенный, спокойный, привлекательный, слегка заикающийся, истинный патриций, который напоминает своего дядю-коннетабля своей грубостью, особенно в речах, лишенных нюансов, своей суровостью и навязчивыми идеями. Как Монморанси в критические моменты перебирал четки, так его племянник пожевывал зубочистку, что вошло в легенду. Прежде говорили: «Храни нас Бог от коннетабля с его четками!», теперь же: «Храни нас Бог от адмирала с его зубочисткой!» Его седая борода, его старомодное платье, его суровость казались постоянным укором молодым аристократам, беспокойным, буйным, сплошь в самоцветах и перьях. Никто не поверил бы, что он некогда начинал свою карьеру как придворный. Между тем, если он еще до тридцати лет стал главнокомандующим пехоты, а немного спустя адмиралом Франции, он обязан был этим своему дяде и возлюбленной короля, которая умело поддерживала равновесие между фаворитами Генриха И. Войны против Австрийского дома дали ему повод блистательно соперничать с Франсуа де Гизом, но по темпераменту он больше походил на политика, нежели на военного. Сдача Сен-Кантена явилась тому красноречивым доказательством. Он героически защищал этот город, но затем битва при Сен-Лоране разбила всяческую надежду. Колиньи не был намерен тогда бороться до конца, на что рассчитывали солдаты. Он первым устремился к бреши, которую охранял и в которую еще не вошел ни один испанец. Он протянул свою шпагу, рекомендуя другим назвать его, чтобы избежать досадного презрения. Да такого, что герцог Савойский изрядно колебался, прежде чем узнать его!47 Разумеется, племянник коннетабля поступил так отнюдь не из трусости, но из расчета: Гизы слишком усилились бы, если бы он погиб!
С другой стороны, ему нельзя было бы приписать никакой задней мысли, когда он принял кальвинизм. Здесь — главный источник его славы в эпоху, когда честолюбие крупных вельмож почти всегда скрывалось под религиозной маской. В 1561 г. папский нунций свидетельствовал, что среди высокопоставленных протестантов только адмирал не ставит свою веру на службу политическим комбинациям. В двух отношениях Гаспар де Шатийон полностью отличен от людей своей касты и своего времени: он неподкупен (но небезразличен к своему положению, как показывают условия, на которых он согласился вернуться к королю); он привержен только принципам и презирает людей, презирает тот эмпиризм, который стал правилом для госпожи Медичи. К его несчастью и несчастью его страны, эти принципы встретили трагическое сопротивление. Страстный кальвинист, верный своему королю, озабоченный величием своей страны. В течение многих лет Колиньи пытался примирить эти три чувства. Вот почему он внушал такое доверие Екатерине, которая ввела его в правительство. Вот почему он остался в стороне от Амбуазской «заварушки» и не раз и не два осуждал дикую затею принца Конде.
Увы! В 1562 г., когда вспыхнула гражданская война, он счел себя обязанным выбирать между интересами своей религии и своей родины. Ему желали представить доктрину, способную оправдать слишком резкие пункты Хемптон-Кортского договора. Эта доктрина оказалась столь малоубедительной, что адмирал предпочел обвинить в превышении полномочий своего посланца, видама Шартрского. Как бы то ни было, но самая искусная каруистика не изменит следующего: адмирал Франции, управляющий от имени короля городом Гавром, передал его англичанам и дал им надежду на Кале, Дьепп, Руан. В итоге он сделал свою страну столь же уязвимой, сколь и во времена Карла VII. В итоге он дал скверный пример вождям другой партии, которые, разумеется, не отказались от испанских субсидий, но все же никто из них не посмел дойти до отчуждения части земель Короны. Он сделал свой выбор между лояльностью и верой.
«Сравнение переписки королевы-матери и адмирала в последние дни 1562 г., в течение января 1563 г. и две первые недели февраля исключает всякие дискуссии: Екатерина не думала ни о чем, кроме Франции, а Колиньи был сосредоточен только на интересах своей партии. Он посмел написать королеве Англии 24 января, что видит в ней, после Бога, своего главного союзника и заступника, признает в ней добродетель и подмогу свыше и что Господь избрал ее и сохранил в это время и предоставил ей подобную возможность ввести и восстановить истинное богослужение и упразднить идолопоклонство во всем христианском мире, включая и Францию. Екатерина, напротив, предана национальному делу и желает мира для страны. Колиньи жертвует, однако, своим патриотизмом во имя религиозного рвения».48 Адмирал еще не раз и не два изыщет возможность отступить или хотя бы избежать известных последствий своего договора с чужеземцами. Если он так настаивал на войне против Филиппа II, то отчасти потому, что она позволила бы Франции вернуть великолепного служителя, которым страна должна располагать в лице этого неподкупного министра, этого умелого администратора, этого великого колонизатора, истинного дворянина, по Брантому, человека гуманистических взглядов. Не стоит превозносить его военные дарования. Гаспар де Колиньи никогда не был удачливым командиром, он несет прямую ответственность за поражение и гибель Конде при Жарнаке. Война также вселяла в него надежду взять реванш за Монконтур.
Такова трагическая ирония истории, обстоятельства которой сделали из этого блестящего служителя короны мятежника, приговоренного к смерти, который ненавидит беспорядок, приказывает вешать мародеров своей армии и никогда не вступает в сделки с совестью. Скорее можно вообразить его суровым представителем королевской власти, который, подобно тому, как разорял Францию в 1568-м или 1570 г., методически грабит покоренную страну, разрушая церкви, предавая мечу сдавшиеся гарнизоны. И это при всех свидетельствах его ужаса перед ненужной жестокостью. Да, неумирающая в протестантском сознании адмирала щепетильность поддерживает поиск политических обоснований неизбежности франко-испанского конфликта. Когда он поведет во Фландрию королевские войска, объединившись со своими восставшими единоверцами, он покончит наконец со своими внутренними противоречиями, поставит свою «добродетель» на службу недосягаемому идеалу.
Часть вторая
Хитросплетения судьбы
1
«Мы слишком стары, чтобы обманывать друг друга»
11 сентября 1571 г. королева-мать поплатилась за свой исключительный аппетит одним из тех приступов несварения желудка, которые были для нее обычны. Поскольку Месье и герцог д'Алансон, пораженные простудой, также слегли в постель, наблюдательные посланники поверили, что разыгрывается какая-то важная комедия. Но они ошибались.
Г-н адмирал вступил в Блуа 12-го с пятьюдесятью дворянами. Немалая толпа следила, как он входит в замок. В то время как кортеж поднимался по лестнице, кто-то спросил:
— В покои короля?
— Нет, — ответил Колиньи, — к королеве-матери. Адмирала провели туда маршал Косее и его сын.
Екатерина Медичи была в постели. В промежутке между кроватью и стеной находились король, царствующая королева, Мадам Маргарита, кардинал де Бурбон49 и герцог де Монпансье.50
Колиньи отвесил королю глубокий поклон. Он был совершенно бледен. Карл, о многом догадывавшийся, оставался неподвижен, обремененный бурей противоречивых чувств, его тревоживших. Адмирал поклонился во второй раз. Тогда молодой суверен поднял его и обнял, и в это время, к великой досаде присутствующих, старый мятежник прошептал ему несколько слов на ухо.
После чего, обернувшись к постели, адмирал поприветствовал королеву-мать. Патетическая встреча. Двенадцать лет тому назад эти двое, столь разные и столь примечательные, верили, что понимают друг друга. Тогда они вместе трудились во имя мира, во имя согласия французов, во имя блага государства. Затем в течение нескольких месяцев они оказались антиподами, а скоро — и смертельными врагами. Екатерина не сомневалась, что Гаспар де Шатийон замыслил ее убить, «устранить», как она писала в январе 1563 г. своей золовке, герцогине Савойской.
Шесть лет спустя она добилась смертного приговора ему, будучи не в состоянии отправить его на эшафот, и поручила исполнить приговор «придворному убийце» Мореверу. Г-н де Муи, пораженный по ошибке, был умерщвлен вместо того, кто уже был казнен в виде своего изображения.51
Возможно ли очутиться лицом к лицу с такими воспоминаниями? Флорентийка, похоже, собралась с духом и весьма благожелательно заулыбалась, но не дозволила поцеловать себя в знак мира, как ожидали другие. Она указала на королеву, свою сноху. Колиньи, согласно этикету, опустился на колени и хотел поцеловать подол платья Ее Величества. Елизавета Австрийская отпрянула, густо покраснев. Соприкосновение с еретиком представлялось ей чем-то невыносимым.
