Бригита Йосифова - Декабристы
— Подумайте! — взволнованно перебивает Кондратий Рылеев. — Если убьем императора, какая от этого будет польза? Это будет пагубно для всего нашего общества. Умы разделятся, образуются партии, поднимутся приверженцы августейшей фамилии. Все это приведет к междоусобицам и всяким ужасам народной революции!
— Что ты предлагаешь, Кондратий? — слышится со всех сторон.
— Но вместе с тем, если уничтожим всю императорскую фамилию, я думаю, что поневоле все партии объединят свои усилия или в крайнем случае легче будет их всех успокоить, — пытается доказывать Рылеев.
Трубецкой хватается за голову. Он энергично подходит к Рылееву и останавливается перед ним.
— Я вас прошу, давайте обсуждать не далекие планы, а конкретный военный план, — говорит он. — Завтра уже 14 декабря. Утром войска должны приносить присягу. Завтра мы должны начать восстание. Давайте посмотрим, какими силами мы располагаем.
Снова наступило оживление.
— Я набросал здесь вторую часть Манифеста, — говорит Трубецкой. — Но следует исходить из того, что восстание должно иметь характер вооруженной демонстрации. Мы должны поднять полки и, только собрав достаточное количество войск, выйти на площадь. Тогда Сенат объявит наш Манифест.
— Идея использования Сената во время государственного переворота принадлежала Пестелю. Возможно, помните, он еще в «Союзе благоденствия» это предлагал, — отозвался Рылеев.
— Положение изменилось. Сейчас события развиваются по-другому. Пестель считал, что на юге, во время смотра 2-й армии, можно убить императора.
Евгений Оболенский возразил с усмешкой:
— Мы не можем проводить репетиции задуманной революции.
А Рылеев добавил в задумчивости:
— По всему видно, что не добьемся успеха, но это потрясение необходимо. Тактика революции определяется одним словом: «Дерзай!» И если это обернется для нас несчастьем, мы своей неудачей оставим урок другим.
Рылеев подошел к барону Андрею Розену. Сел рядом и, глядя ему прямо в глаза, твердо спросил:
— Можно ли рассчитывать на первый и второй батальоны вашего полка?
Розен восторжен, но рассудителен. Он тихо говорит обо всех трудностях. Затем заявляет: «Почти невозможно».
— Да, не много шансов на успех, — вздыхает Рылеев. — Но все равно должны, все равно обязаны начать! Начало и добрый пример принесут свои плоды.
Трубецкой сидит с краю стола и просматривает страницы Манифеста, которые ему подал Штейнгель. Он слышал слова Рылеева и добавил:
— Все равно умрем. Мы обречены на гибель.
Сергей Трубецкой взял со стола копию письма Ростовцева к Николаю. Презрительно читает обращение «Ваше Высочество» и говорит:
— Посмотрите же! Изменил нам. Двор знает многое, но знает не все. Мы все же достаточно сильны.
Кто-то его перебивает:
— Сабли обнажены, и нечего медлить.
Услышав слово «сабля», Якубович тут же вскочил. Он высок ростом, ходит с черной повязкой на голове. Говорят, что на Кавказе он отчаянно сражался, и в голове его еще сидит пуля.
— Здесь, в комнате, сейчас пять человек! Давайте бросим жребий, кто из нас убьет императора!
Все молча смотрят на него.
Якубович садится на свое место и говорит:
— К сожалению, я этого не могу сделать. У меня слишком мягкое сердце. Я мог бы отомстить Александру но хладнокровного убийцы из меня не получится. Александр Бестужев насмешливо заметил:
— Царское семейство — это вовсе не иголка. Вряд ли возможно его как-то спрятать, когда придет время взять под стражу
Пройдут десятилетия, и Александр Бестужев напишет в своих мемуарах:
«Здесь слышны были отчаянные фразы, неудобные для исполнения предложения, распоряжения, пустые слова, за которые многие люди дорого поплатились, не будучи виноватыми в чем-либо. Чаще всего можно было услышать похвальбу Якубовича, Щепина-Ростовского. Первый был храбрым офицером, но хвастуном, который сам трубил о своих подвигах на Кавказе…
Но зато каким прекрасным был Рылеев на этом вечере! Он неважно себя чувствовал. Но когда говорил на свою любимую тему о привязанности к родине, лицо его оживлялось. Черные как смоль глаза его озарялись неземным светом. Речь его лилась плавно, как огненная лава, и тогда невозможно было устать от любования им!»
Трубецкой собрался уходить. Иван Пущин подошел к нему и сказал:
— Давай еще раз уточним план.
Все напряженно уставились на Трубецкого. Ведь именно он избран диктатором, то есть руководителем восстания. Завтра, 14 декабря, он должен руководить восставшими частями.
На какие силы можно рассчитывать?
Быстро перечисляют названия полков: Измайловский, Егерский, Финляндский, Московский, Лейб-гренадерский, Гвардейский морской экипаж.
— Добавьте, что к нам могут присоединиться еще Преображенский полк и Конная гвардия.
— Можем рассчитывать на шесть полков…
— Детали плана действий будут определяться обстоятельствами, — заметил Рылеев.
— Мой брат Михаил дал согласие, что присоединится к восставшим войскам со своим конным эскадроном, — сообщил Иван Пущин.
И снова повторяют: полки следует вести на Сенатскую площадь; войска следует призывать не принимать присяги, а затем с оружием в руках принудить Сенат обнародовать Манифест; морские части и измайловские солдаты направятся к Зимнему дворцу, чтобы арестовать Николая I и всю его семью; Финляндский полк и гренадеры должны захватить Петропавловскую крепость.
Наступила тишина. Декабристы переглядываются. Все сказано. Все обговорено и уточнено.
С Рылеевым остается Каховский. Они имеют еще один личный разговор. Разговор с глазу на глаз.
Рылеев просит его 14 декабря явиться одетым в свой офицерский мундир еще до того, как восставшие войска соберутся на Сенатской площади, для того чтобы проникнуть во дворец или, если это не удастся, подождать Николая у выхода из дворца и убить его.
Рылеев все это высказал буквально на одном дыхании. Затем поднялся из-за стола, обнял своего друга и сказал:
— Я знаю твою самоотверженность. Ты сможешь так принести больше пользы, чем на площади. Ты сир на земле. Убей императора! Открой нам ход!
Каховский понимает, что ему предлагают стать террористом. Это убийство явится не частью революционного плана, а поступком человека, который тем самым поможет расчистить путь революции.
С тяжелым сердцем Каховский соглашается.
В ту ночь никто из декабристов не спал. Это была для каждого из них роковая, мучительная ночь. Сергей Трубецкой провел эту ночь в богатом доме своего тестя, графа Л аваля. В своих комнатах он сжег каждое подозрительное письмо, любую бумажку, касавшуюся Тайного общества. Его молодая жена во всем трепетно ему помогала и вместе с ним бросала бумаги в камин.
Оставался один-единственный листок. Это вторая часть Манифеста. Сергей Трубецкой не имеет права уничтожить этот документ. Он медленно развертывает листок и читает:
«В Манифесте Сената объявляется… уничтожение бывшего правления… уничтожение права собственности, распространяющейся на людей… равенство всех сословий перед законом… свобода печати и уничтожение цензуры, свобода богослужений и всех верований… гласность судов… уничтожение рекрутства и военных поселений».
Все это написано его, Трубецкого, рукой. Но уничтожить документ он не имеет права. Этот Манифест вместе с вводной частью, написанной Штейнгелем, утром должен быть вручен Сенату. Но пока это «завтра» еще очень далеко! Сергей Трубецкой в полнейшем отчаянии. У него не хватает духу признаться товарищам своим, что шансы на успех невелики, если на площадь не будет выведена большая часть войск. Сражение между своими, между русскими братьями, не должно иметь места и не должно быть допущено.
Зимний дворец полон людей. Здесь поселился Николай I Поселился окончательно. Он уже сидит в кабинете императора. И сам вскрывает все пакеты и письма, поступающие на имя императора.
Хотя 17 дней формально императором является еще Константин.
Междуцарствие, наступившее в России, породило беспрецедентный случай. Брат императора посмел срывать печати с корреспонденции самого государя России!
Но этот брат не только мечтает о троне. Он уже сидит на нем и решил действовать.
Николай I вызвал трех приближенных к нему, которым поручил написать манифест, провозглашающий его императором. Это были Адлерберг, его личный адъютант, историк Карамзин и блестящий государственный ум Сперанский, статс-секретарь.
Бедный, наивный старик Карамзин! Он написал манифест, который кипел восторгами, обещаниями человеколюбия, изобиловал красивыми словами о «народной преданности», «любви народа».
Николай I прочитал проект, ничего не сказал, передал его Сперанскому. Опытный сановник знал, что нужно выбросить все превосходные степени и все восторженные слова.
Манифест уже готов. Николай надевает парадный мундир и направляется в Сенат.
