Ростислав Фадеев - Кавказская война.
Действительная и упроченная монархия, представляющая не переходную форму от феодального порядка к республике, анархии или военному деспотизму, каковы все нынешние европейские государства, — а монархия в себе, по сущности, как Россия не может обойтись без высшего сословия, потому что вековечная и наследственная верховная власть может преследовать вековые цели только через вековечное же, сроднившееся с ним историческое орудие. В народной русской монархии это орудие правительственного действия и государственной организации вполне соответствовало всему ее складу, кроме одного безобразного нароста крепостного владения. Открываясь для каждой созревшей снизу силы по праву, а не в виде исключительной милости правительства, как на Западе, наше высшее сословие не могло колоть глаза никакому серьезному честолюбию из подполья; напротив, оно представляло ему законное, соответственное мере его способностей повышение в общественном положении, а в то же время собирало в пучок, в один общий слой, все русские культурные силы, устраняя повод ко всякому сословному разделению в будущем. Наш высший класс был всегда классом наследственным; он остается и должен оставаться таким. В наследственности все его значение. Без нее он никогда не сложился бы, не стал бы ядром русской сознательной жизни; без нее он не может быть ни орудием государственного, ни орудием общественного русского развития. Для этих целей нужна не бывшая ценсовая французская буржуазия, павшая от первого толчка, а устойчивый и связный слой преемственно образованных родов, уважаемый народом, неразрывно скрепленный с правительством, выработавший вековым существованием твердое сознание своих прав и обязанностей.
Надобно помнить также, что само условие, при котором складывалось петровское высшее сословие, было условием исключительным, требовавшим времени для полного созревания. Высшее сословие, тождественно равняющееся у нас итогу образованного общества, не развивалось из народа непосредственно, но должно было пройти предварительно, можно сказать, через чужую почву, объевропеиться, что и налагало на него особый, резко отличавший его от народа отпечаток. Находясь в таком состоянии, оно до сих пор еще не выработало своей окончательной формы и не совсем еще соответствует своему историческому назначению, которые осуществятся вполне тогда лишь, когда с самостоятельным развитием взятого напрокат чужого умственного капитала русскому человеку, перерастающему народный уровень, надобно будет не объевропеиться, а окультуриться в своем природном обществе (просим у читателей извинения за это последнее выражение, но другого мы не нашли). Тогда совсем исчезнет промежуток, отделяющий у нас высший слой русского народа от низшего; влияние первого на массу возрастет вдвое и станет непоколебимым. Такой переход был неизбежен по духу нашего воспитательного периода, а потому покуда надо смотреть на исторические отношения культурного слоя к народу, на окончательное их сочетание — можно сказать — в ожидании, а не через продолжающийся еще туман переходного состояния. Тем не менее, даже покуда, даже с нерусским внешним обликом, наше культурное дворянство постоянно доказывало своими действиями, что оно — не отрезанный ломоть, не аристократия в западном смысле, а верхний слой русского народа; оно постоянно выражало и свое происхождение, и свою неразрывность с почвой, как положительной готовностью приносить тяжелые жертвы общенародным пользам, так даже своими ошибками и своим увлечением в этом отношении. Происходило это не от веяния нашего национального склада, как говорят некоторые, а от исключительного духа, свойственного одному только русскому дворянству — духа не аристократического, а чисто культурного, всенародного, не допускающего его оторваться от массы. Против подобного, однокровного, постоянно подновляемого снизу культурного сословия русские населения не имели и никогда не будут иметь надобности в трибунах, в доверенных выборных людях для своего ограждения; оттого русское простонародье гораздо больше верит порядочному местному помещику, чем излюбленному волостному голове. Наконец, наше культурное сословие, постоянно принимавшее в себя все силы, вырастающие на русской почве и связывавшее их в одно целое, в одну общерусскую нравственную силу, представляло для будущности нашего политического развития еще то несравненно выгодное и нам одним свойственное условие, что, внушая власти полное доверие к себе, как к своему творению, оно могло надеяться получить от нее доказательство искреннего доверия гораздо скорее и полнее какой-либо всесословности. А как дворянство вело народ и совмещало в себе все созревающие его притоки, то политические льготы дворянства оказались бы прямо и непосредственно льготами всероссийскими, в таком же прямом смысле, как льготы класса английских государственных избирателей суть льготы Англии.
Во второй половине текущего столетия все эти исторические условия, выросшие на русской почве, беспримерно выгодные и для власти, и для общества, и для населений, уже вполне развились и устоялись, но только как материал, не распределившись еще между собой в должном порядке и взаимодействии. В таком положении находились мы к началу шестидесятых годов. Срезая случайный нарост крепостного права, можно было дать всем бытовым чертам русской жизни, выращенным петровским периодом, если не окончательную форму, то по крайней мере форму им соответствующую, приближавшую их к окончательной. Сплочение высшего сословия становилось тем необходимее, что, при одновременном упразднении крепостного права и воззвании страны к самодеятельности, прежнее официальное местное управление, посредством чиновников (далеко не отожествляющих у нас своих личных стремлений с правительственными), теряло значительную долю своей прежней действительности — как вследствие того, что ему приходилось отныне ведаться с нравственными интересами, непосильными для него и до тех пор ему чуждыми, так и потому, что оно лишалось содействия местных помещиков, наиболее охранявших порядок. Сознательные и дисциплинированные земские силы становились во сто раз нужнее для нашего будущего, чем он были в прошедшем; потребность в культурном сословии выдвигалась с удвоенной настоятельностью и для нового гражданского строя, и для нового краткосрочного войска. Но кто не помнит, в каком болезненном состоянии находилось русское общество после крымского потрясения, поколебавшего нашу старинную веру в себя, открывшего временно доступ к нам самым неестественным, самым напускным возбуждениям?
Кроме того, наше историческое национальное сознание, хотя уже несколько созревшее к тому времени, было еще лишено всякого опыта, пришедшего уже после, а вследствие того держалось в нас очень слабо, как всякая теория. Почти все мы, от мала до велика, поддались искушению новизны и завопили о всесословности чисто теоретической и выгодной разве для горстки разночинцев и для бюрократии, так как народ наш не выказывал, даже смутно и инстинктивно, как и теперь не выказывает, никакого влечения к подобному нововведению. Мы были удовлетворены, по крайней мере, в главных чертах. Не имея возможности питать полного доверия к неизвестному и неизведанному учреждению, каким представлялось всесословное самоуправление, власть была нравственно вынуждена придать ему характер частного, общественного, а не государственного учреждения, приставить земскую деятельность к системе общего управления, как особую заклеть, а не ввести его в государственный строй как составную часть, — в чем мы, конечно, не выиграли. Но тем не менее бессословность стала в нашей текущей практике руководящим началом, причем дворянство, очень естественно, отстранилось добровольно от многого, и за это нельзя его винить. Одновременно с освобождением крепостных руками их же помещиков были приняты меры для ограждения освобожденного народа от прямого влияния последних. А как наш народ безграмотен (да и какое же простонародье политически не безграмотно!) и как никакого среднего состояния у нас не существует, то с отстранением официального культурного класса руководство во всех отношениях, как в гражданском обществе, так и в войске, стало переходить в руки одной бюрократии. Призрак всесословного земства повел исключительно к усилению бюрократического начала везде и во всем, то есть, в сущности, к большей еще несостоятельности общества, чем то было прежде. Личное участие людей культурного слоя, как единиц, по их доброй воле, в каком бы то ни было количестве, в отправлениях русской общественной жизни не улучшает дела и нисколько не может помешать новой бессословности, т. е. бессознательности, разыграться на просторе. Во Франции наследственно образованных людей несравненно больше, чем у нас, но с тех пор как там был разбит культурный политический слой, осколки его оказываются совершенно бессильными для управления обществом; maximum их напряжения достигал только той цели, чтобы передать власть из рук уличной анархии в руки военной диктатуры. Совершившаяся у нас передача направления из сознательных рук в бессознательные оказала свое влияние не только появлением на сцене новых личностей, каких у нас прежде не было видно, но еще новым тоном, напущенным на русское общество; даже многие люди культурного слоя, одни поневоле, другие по расчету, третьи по моде стали под него подделываться. Такого крутого нравственного перелома нигде еще не случалось.
