Коллектив авторов - Романовы в дороге. Путешествия и поездки членов царской семьи по России и за границу
Стремление подчеркнуть всеобщее ликование поляков, диссонирующее с их последующей «черной неблагодарностью», налицо у других очевидцев коронации – П. А. Колзакова и А. Ф. Львова. «Народ везде изъявлял особенную радость, и каждый хотел иметь кусок сукна, которым был покрыт помост, устроенный для шествия Их Величеств. В этот торжественный день был при дворе обед, за которым пили за здоровье всего царского дома, верноподданных и за благоденствие царства при пушечных выстрелах и звуке труб. Вечером город был иллюминован, и Их Величества ездили в открытой карете по главнейшим улицам и всюду были сопровождаемы радостными восклицаниями народа. 14 числа было общее поздравление, а 16 народный праздник, на который собралось до 80 тысяч человек; после общего угощения начались увеселения, карусели и гимнастические игры, везде расставлены были кушанья и напитки», – пишет композитор А. Ф. Львов. И заключает: «После всего этого кто бы мог вообразить, что те же знатные поляки, которые под личиною преданности с таким усердием участвовали в этих пышных церемониях, они же возбудят народ к бунту и сами примут управление царством и командование войсками?»{171}
Колзакову важно, что Николай I подтвердил свое расположение к полякам, демонстративно закрепив статус польского короля. В частности, он пишет: «Когда государь стал на свое место, то примас прочел молитву и провозгласил его королем польским. При сем последнем слове началась пальба из пушек, после чего примас поднес государю порфиру, которую начали надевать на государя придворные, первые сановники, затем корону, скипетр и державу, – все это с молитвою подносимо было примасом. Государь поднесенную ему корону надел сам себе на голову; потом двое великих князей подвели к нему императрицу, которая стала на колена и Он надел на нее цепь Белого Орла и корону, и она стала с ним рядом у трона»{172}.
Реакция поляков на происшедшее была разнородна. С одной стороны, на приезд нового короля надеялись, ожидая от него как закрепления конституционных гарантий по отношению к Королевству Польскому, так и благотворного влияния на напряженную политическую обстановку, вызванную процессом по делу Патриотического общества и раздражением поляков против великого князя Константина и Н. Н. Новосильцева. В. Шокальский, например, полагает, что «разыграв эту горькую драму с Сеймовым Судом, Николай I явно одумался, желая постепенно изгладить из памяти ужасное впечатление, которое само по себе с течением времени отнюдь не сглаживалось»{173}. Когда весной как гром среди ясного неба разнеслось «наименее всего ожидаемое известие» о будущей коронации, «изумление и радость были повсеместны, и о всем, что тому предшествовало на какой-то момент забыли». Мемуарист с удовлетворением отмечает: «Все время пребывания императорского двора в Варшаве Николай I был весел, вел себя непринужденно, и, казалось, что ему хорошо среди нас. Раза два я встретил его идущим с одним лишь адъютантом. От Лазенок до Королевского замка он сам ездил верхом. Император отдалил от себя полицию, говорил по-польски и недвусмысленно выказывал нам свою симпатию»{174}.
Другой очевидец событий, принимавший в них непосредственное участие, – старший сержант роты Его Императорского и Королевского Величества Первого полка конных егерей Ю. Пательский также вспоминает о торжествах как о «радующих глаз и трогающих сердце». Явно радостные чувства у него вызвал вид императорской семьи – как при въезде в Варшаву («Никогда не забуду вида красивой, импозантной фигуры императора Николая I на чудесном коне вместе с одиннадцатилетним наследником престола великим князем Александром […], на маленькой лошадке следующим за отцом, и великолепной, запряженной восьмеркой лошадей кареты, везущей симпатичную польскую королеву Александру»), так и во время коронации («Только фигуры императора в мундире польского генерала и императрицы в королевской мантии со шлейфом […] сохранились у меня в памяти […] Впрочем, все прошло строго согласно объявленной ранее программе, в серьезной атмосфере и при полном спокойствии»){175}.
Весьма характерны расхождения в якобы виденном и слышанном в те дни представителей разной политической ориентации. Вот один из примеров: Пательский пишет, что «в казармах группа недовольных и революционные агитаторы, которых тогда было предостаточно в рядах армии и в Школе подхорунжих, с негодованием нашептывали нам, что император Николай перед костелом францисканцев не спешился и тем самым не отдал дань уважения ксендзу-примасу, представителю польского межкоролевья, несшему ему вместе с кропилом Божие благословение, и тем самым оскорбил весь польский римско-католический народ»{176}. В то же время Шокальский, утверждавший, что лично видел все происходившее в окно, свидетельствует: «Император слез с коня, поцеловал распятие, поднесенное затем Ее Величеству, и процессия двинулась дальше»{177}.
Как верно пишет польский историк М. Гетка-Кениг, коронация, как и сейм 1830 г., была последним свидетельством «независимости единственного островка польской государственности после трагедии разделов» и, добавим, явно говорила о намерениях нового польского короля открыто позиционировать себя как такового и соблюдать конституцию. «Нигде более в XIX в., даже в автономной Галиции, у поляков не было шансов ощутить в полной мере королевскую славу»{178}. «С провозглашением коронации с Варшавы спала хмурая пелена, которая накрыла ее, начиная с Сеймового Суда. Каждый надеялся вздохнуть вольным воздухом, все мы приветствовали зарю лучшей доли»{179}, – вспоминала Наталия Кицкая. Подобное восприятие коронации как свидетельства сохранения польской государственности и даже открытия ее новой страницы порой позволяло не заметить и одной из главных деталей церемонии – использования российской короны. Впрочем, официальная Варшава ее особо и не подчеркивала. В сочиненных по случаю торжественного события стихах символически фигурировала корона польских королей. Например, официозный автор Л. Дмушевский украсил свой балкон стихами, в которых говорилось, что Николай I:
Zasiadł na Piastów i Jagiełłów tronie
W polskiej koronie.
(Воссел на Пястов и Ягеллонов троне В польской короне){180}.
Богуслава Маньковская (дочь создателя польских легионов наполеоновского генерала Я. Х. Домбровского) всерьез писала о том, что у тех, «которые это видели, без сомнения в сердце зародилась национальная гордость, которая всю жизнь будет звучать, словно повторяющееся эхо, которое напоминает о том, что гордый, могущественный царь, властелин половины Европы, представитель гордых Романовых, склонил голову, дабы на нее в Варшаве возложили корону польских королей»{181}.
С другой стороны, неспокойная политическая атмосфера в Королевстве Польском, слухи о нелюбви к полякам Николая I, чье вступление на престол ознаменовалось расправой над декабристами, давали о себе знать. В. Шокальский, например, рассматривая праздничное убранство Варшавы в день въезда туда императора, отмечает некий неуловимый «понурый оттенок», присутствовавший и в облике города, и даже в, на первый взгляд радостных приветствиях горожан{182}. «Когда монарх, возложив на голову императорскую корону, провозгласил себя коронованным польским королем, ни одно сердце не забилось сильнее, ни одна слеза не пролилась; весь этот обряд казался холодным театральным зрелищем, спектаклем, но не реальностью»{183}, – вспоминал впоследствии А. Козьмян.
В том, что новый король сам надел корону себе на голову, а не предоставил это сделать польскому священнослужителю, многие увидели символ узурпации власти. Характерно и различие в интерпретации тишины, которой был встречен возглас примаса, прославляющий нового польского короля. Известно, что отсутствие бурных выражений народного ликования было запланировано устроителями церемонии. Вот что пишет по этому поводу Ю. У. Немцевич: «После коронации, когда примас Воронич провозгласил vivat rex in aeternum, всеобщее молчание. Никто не повторил этого возгласа, таков был приказ. Любой голос народа, пусть даже радостный, неприятен деспотам»{184}. А вот как комментирует это Л. Сапега: «Тогда примас короновал императора, последний же надел корону на голову императрицы. После этого примас произнес речь, которую закончил словами: “Теперь воскликнем единогласно: “Да здравствует король!” и три раза провозгласил “Vivat!” Но ни один голос не отозвался. Императорская чета переглянулась, на их лицах видна была растерянность»{185}.
