Григорий Джаншиев - Эпоха великих реформ. Исторические справки. В двух томах. Том 1
Последний раз затрагивает Белинский крестьянский вопрос за несколько месяцев до своей смерти. Вернувшись осенью 1847 г. из-за границы в Петербург, он узнает о новой попытке Николая 1 разрешить этот роковой вопрос. Радостно потрясенный, друг народа пишет в декабре 1847 г. длиннейшее письмо с «верною оказиею» П. В. Анненкову, жившему за границею: «Тотчас по приезде услышал я, что в правительстве нашем происходит большое движение по вопросу об уничтожении крепостного права. Государь Император вновь и с большою энергией изъявил свою решительную волю касательно этого великого вопроса. Разумеется, тем более решительной воли и искусства обнаружили окружающие его отцы отечества, чтобы отвлечь его волю от крайне неприятного им предмета. Искренно разделяет желание Государя Императора только один Киселев; самый решительный и, к несчастию, самый умный и знающий дело противник этой мысли – Меньшиков» (как известно, он и впоследствии, при освобождении крестьян, остался ярым крепостником). «Перовский, который в душе своей был против освобождения крестьян, – продолжает Белинский, – объявил себя за освобождение. Все зависит от воли Государя Императора, а она решительна. Вы знаете, что после выборов назначается обыкновенно двое депутатов от дворянства, чтобы благодарить Государя Императора за продолжение дарованных дворянству прав, и вы знаете, что в настоящее царствование эти депутаты никогда не были допускаемы. Теперь вдруг велено смоленским депутатам явиться в Питер. Государь Император милостиво принял их и сказал следующую речь: «Теперь я буду говорить с вами не как Государь, а как первый дворянин империи. Земли принадлежат нам, дворянам, по праву, потому что мы приобрели их нашею кровью, пролитою за государство, но я не понимаю, каким образом человек сделался вещью, и не могу себе объяснить этого иначе – как хитростью и обманом, с одной стороны, и невежеством — с другой[83]. Этому должно положить конец. Лучше нам отдать добровольно, нежели допустить, чтобы у нас отняли. Крепостное право причиною тому, что у нас нет торговли, промышленности»… Конечно, несмотря на все, – грустно заканчивает Белинский, хорошо знавший силу бюрократии, – дело опять затихнет. Друзья своих интересов и враги общего блага, окружающие Государя Императора, утомят его проволочками, серединными, неудовлетворительными решениями, разными препятствиями, истинными и вымышленными, потом воспользуются маневрами или чем-нибудь подобным и отклонят его внимание от вопроса, и он останется нерешенным при таком Монархе, который один по своей мудрости и твердой воле способен решить его. Но тогда он решится сам собою, в тысячу раз более неприятным для русского дворянства способом. Крестьяне сильно возбуждены, спят и видят освобождение… Когда масса спит, делайте что хотите – все будет по-вашему, но когда она проснется, не дремлите сами, а то быть худу».
Не суждено было великому поборнику народной воли дождаться радостного дня падения рабства. Опасение Белинского насчет стараний высших сфер затушить крестьянский вопрос вполне оправдалось и даже в очень скором времени. Уже 15 февраля 1848 г. Белинский пишет Анненкову: «Крестьянское дело идет, но не двигается вперед», а немного спустя крепостники, ловко воспользовавшись революционным движением 48 года, настроили Николая 1 так, что сторонники освобождения крестьян стали третироваться как враги государственного порядка, и в речи, обращенной Николаем 1 к петербургскому дворянству, «он призывал дворян на борьбу с „внутренними врагами“, объявив самые слухи об освобождении крестьян нелепыми»[84].
Приведенное письмо Белинского к Гоголю заключает в себе также драгоценные указания на то, как трезво и отчетливо ставил он задачи современной общественной жизни, разрешение коих стало возможным в благодатную эпоху великих реформ. Просвещение, гуманность, возвышение человеческого достоинства, гарантии личности и укрепление законности – вот принципы, проповедуемые Белинским и легшие в основу реформ 60-х гг.
«Вы не заметили, – пишет он Гоголю, – что Россия видит свое спасение не в мистицизме, не в аскетизме, не в пиетизме, а в успехах цивилизации, просвещения, гуманности. Ей нужны не проповеди, – довольно она слушала их, – а пробуждение в народе чувства человеческого достоинства, столько веков попираемого в грязи и навозе; права и законы, сообразные с здравым смыслом и справедливостью, и строгое, по возможности, исполнение их. А вместо этого она представляет собою ужасное зрелище страны, где люди сами себя называют не именами, а кличками: Ваньками, Васьками, Степками, Палашками; страны, где нет не только никаких гарантий для личности, чести и собственности, но нет даже и полицейского порядка, а есть только огромные корпорации разных служебных чинов… Самые живые, современные национальные вопросы в России теперь: уничтожение крепостного права, ослабление телесного наказания, введение, по возможности, строгого исполнения хотя бы тех законов, которые уже есть. Это чувствует даже само правительство (которое хорошо знает, что делают помещики со своими крестьянами, и сколько последние ежегодно режут первых), что доказывается его робкими и бесплодными полумерами в пользу белых негров и комическим заменением одно-хвостного кнута трехвостною плетью. Вот вопросы, которыми тревожно занята Россия в ее апатическом полусне… и в это время великий писатель является с книгой, в которой учит, во имя Христа и церкви, варвара-помещика наживать от крестьян больше денег, ругая их неумытыми рылами…»
Из этих слов явствует, что Белинский помимо отмены крепостного права отчетливо представлял себе и другие черты преобразовательной эпохи.
Но главное значенье «учительства» Белинского – в его проповеди гуманности и просвещения. Он оказал громадное воспитательное влияние как на свое поколенье, вынесшее на своих плечах всю законодательную выработку и практическое приложение реформ 60-х гг., так и на литературу и публицистику, воспитавшую позднейшее поколение деятелей эпохи возрождения.
Недаром Некрасов сказал о Белинском:
Ты нас гуманно мыслить научил,
Едва ль не первый вспомнил о народе,
Едва ль не первый ты заговорил
О равенстве, о братстве, о свободе.
Да и один ли Некрасов испытал на себе облагораживающее действие личности и слова Белинского? «Образ Белинского я ношу в душе своей, как святыню», – писал Кавелин. Хорошо известно, как благоговейно чтил память Белинского Тургенев, пожелавший покоиться на Волковом кладбище в ногах своего «учителя». Всех славных имен учеников Белинского и не перечесть. Укажем еще на одно только. Суровый, иногда желчный художник, Салтыков, и тот приходил в умиление и впадал в лиризм, когда вспоминал время Белинского, время,
Когда в ответ стенаниям народа
Мысль русская стонала в полутон.
«Невольным образом, – писал Салтыков, – мысленно переноситесь к временам вашей юности, к тем золотым временам, когда с кафедры к вам обращалась живая речь, если не самого Грановского, то одного из учеников его, вызывая к деятельности благороднейшие инстинкты души, когда с иной, более обширной кафедры лилось к вам полное страсти слово Белинского, волнуя и утешая вас и наполняя сердца ваши скорбью и негодованием и вместе с тем указывая цель для ваших стремлений… Да, замечательное было это время, когда слово служило не естественною формой для выражения человеческой мысли, а как бы покровом, сквозь который неполно и словно намеками светились очертания этой мысли; и чем хитрее, чем запутаннее сплетен был этот покров, тем скорбнее, тем нетерпеливее трепетала под ним полная мощи мысль, и тем горячее отдавалось ее эхо в молодых душах читателей и слушателей! То было время, когда мысль должна была оговариваться и лукавить, когда она тысячу раз вынуждена была окунуться в помойных ямах житейского базара, чтобы выстрадать себе право хотя однажды, хотя на мгновение засиять над миром лучом надежды, лучом грядущего обновления! И, стало быть, крепки были эти люди, если и при такой обстановке они не изолгались, не сделались отступниками»[85].
Белинский знал и ясно сознавал все значение своего публицистического учительства, своего пламенного, вдохновенного красноречия и считал своим признанием будить мысль человеческую в эпоху, когда, по выражению цензора Никитенко, «единственным нашим назначением было быть солдатом, а не человеком», и когда благонамереннейший Погодин заносил в свой дневник ектению: «о еже в любезном отечестве книги читать было можно». В это-то мрачное время,
