Макс Вебер - Аграрная исстория Древнего мира
Любопытно, что Египет фигурирует здесь как «классическая страна» не только в контексте рассуждения о «далекой старине». Его привлекают здесь и хронологически более близкие аналогии. «…Как и у нас в настоящее время, — пишет он здесь же, — так и в эллинистическую эпоху как раз необходимость денежно-хозяйственного покрытия государственных потребностей послужила рычагом для преобразования всего хозяйства страны в смысле возвращения ко все увеличивающейся связанности хозяйственной жизни общества, к ее обобществлению и к вытеснению оборота. В древности этот процесс нашел свое завершение в форме достигнувшего своего полного развития опирающегося на литургии государства («Leiturgiestaat») (2, 237). Такого рода государство, необходимой формой верховной власти которого является монархия, неизбежно «есть (или становится) бюрократическое государство» (2, 367). Так в Египте «…из царской клиентелы уже во 2 тысячелетии (до н.э. — Ю. Д.) выросло универсальное господство бюрократии. Это господство и теократия сообща подавили развитие на Востоке свободного полиса; Римская империя при монархии (…) пошла тем же путем» (там же). «И римская монархия стала…опиравшимся на литургии государством (ein Leiturgiestaat) по эллинистически-египетскому образцу» (2, 386).
Начиная со «способа продовольствования» войск и обеспечения землей легионеров, превращаемых в «фактически наследственное сословие» женатых людей, несущих пограничную службу, что было несомненным заимствованием «с Востока, в частности из Египта», не говоря уже о бесчилен-ных «литургиях», «крепкой сетью» опутывавших отдельного человека, прикрепляя его «к его функции», эллинистический Запад шаг за шагом двигался по пути бюрократизации, которая «медленно, но верно, задушила» в конце концов «античный капитализм» (2, 387). И хотя «по крайней мере до эпохи Марка Аврелия включительно» в Римской империи продолжался «рост денежного хозяйства», но ведь, согласно веберовской концепции, лежащей в фундаменте «Аграрной истории Древнего мира», «денежное хозяйство» совсем «не то же самое, что капитализм» (там же)….Об успехах капиталистической хозяйственной организации мы ничего не слышим ни в торговле, ни в сельском хозяйстве, ни, тем более, в промышленности» (2, 387–388).
Однако «закат» античного капитализма не означает для М. Вебера «конца» истории Запада. «…Теперь, — пишет он, — в период, следующий за окончательным уничтожением города-государства всемирной военной монархией все более и более выступает на первый план одно явление, которое представляет собою, по-видимому, нечто совсем новое: сельское феодальное поместье (Grundherrschaft)»; плюс «колоны, прикрепленные к земле» (2, 51). Не возникает ли здесь впечатление, что автор «Аграрной истории Древнего мира» просто-напросто переворачивает традиционную со времен социально-философского просветительства, которому отдал дань и К. Маркс, схему исторического прогресса», поменяв местами на его лестнице «капитализм» и «феодализм»? Или здесь несколько завуалированное следование контовско-спенсеровской схеме перехода от «военных» обществ к «промышленным»? Судя по всему, М. Вебер не принял бы ни первого, ни второго варианта возможного истолкования его социологии истории уже по одному тому, что он решительно отвергал как прогрессизм, так и регрессизм с их одинаково однолинейным видением социально-исторического процесса. Не случайно он, говоря о том, что «сельское феодальное поместье» есть «нечто совсем новое», ставит перед этими словами дистанцирующее «по-видимому», которое существенным образом трансформирует смысл сказанного, подчеркивая уже в следующей фразе, что его возникновение лишь «кажется чем-то абсолютно новым» (там же). А в самом начале следующего абзаца утверждается, что «на самом деле» такого рода поместья «решительно никогда не переставали существовать. Только область их господства сузилась, и их универсальное значение со времен городской монархии (Burgenkonigtum) надолго чрезвычайно уменьшилось». Дело в том, что «абсолютно новым» это явление могло представляться лишь на фоне целой эпохи развития и процветания античных городов-государств средиземноморского побережья. Между тем в «обширных континентальных областях», где не было городов, «без сомнения всегда существовали феодальные поместья в более или менее развитом виде…» (Там же).
Как видим, вместо восходящей линии общественного прогресса, на которой за первобытным обществом следует рабовладельческое, за рабовладельческим — феодальное, за феодальным — капиталистическое, чтобы смениться социалистические или чем-то вроде того, веберовская социология истории предлагает нечто подобное не вполне упорядоченному волнообразному движению, в процессе которого некоторые «привилегированные» (скажем так) формы хозяйства всплывают вновь и вновь, — вспыхивая как огонь, «мерами возгорающийся и мерами затухающий» (если не задушаемый противодействующими силами социально-экономической инерции, в качестве каковой у М. Вебера чаще всего фигурирует именно бюрократия.) При этом, как он подчеркивает, вновь возвращаясь к этому мотиву в заключение своей книги, «…Пригнетение частной экономической инициативы бюрократией не есть специфическая особенность античного мира» (2, 389). Ибо вопрос стоит гораздо шире, глобальнее.
В целом же перед нами — «объемная» картина многолинейного процесса, который никак нельзя «вытянуть» в одну линию. «Линия жизни» античных городов-государств, с одной стороны, и «сельского феодализма» могли долгое время существовать независимо друг от друга, «пересекаясь» лишь время от времени. Но нет здесь и циклизма с его монотонной идеей «вечного возвращения одного и того же», которую пытался реанимировать Ф. Ницше. Скорее уж можно было бы говорить о «предвечной» возможности самореализации неких социально- и политико-экономических «прототипов» — они же «идеальные типы», — которые, «соприсутствуя как абстрактные возможности, реализуются в исторической действительности, понятой как уникальное сочетание («констелляция») неповторимых обстоятельств.
«Нечего и говорить, — пишет М. Вебер, завершая свое теоретико-методологическое Введение в «Аграрную историю Древнего мира», перечнем «идеальных типов», с помощью которых он предполагает как-то организовать, а тем самым и «рационализировать» колоссальный исторический материал, — что все изображенные здесь «типы»: «крестьянской общины», «полиса знатных», «бюрократического городацарства», «полиса гоплитов» и «гражданского полиса», «монархии, опирающейся на литургии» — редко существовали один возле другого или после другого в чистом виде. Эти «идеально-типические» понятия служат тут только тому, чтобы сообразно с ними классифицировать каждое отдельное государство, чтобы выяснить, приближается ли оно в большей или меньшей степени в данный момент, в общем или в каких-нибудь определенных отношениях, к тому или другому из этих типических понятий. Ибо реальные государства всем самым важным исторически, что составляет своеобразие каждого из них, конечно, являются живым протестом против всякой подобной упрощенной классификации» (2, 52–53).
Причем, как ни странно, казалось бы, звучит это в устах убежденного противника эволюционизма, а в особенности, прогрессизма (или «регерессизма») с его идеей постепенного (то есть ступенчатого восхождения (или нисхождения)) исторического процесса, М. Вебер полагает, что «…Во всяком случае данная классификация (которая только что была приведена здесь — Ю. Д.), кроме терминологического, может иметь еще и то значение, что покажет нам, каким коренным образом различны те стадии развития, на которых мы застаем отдельные античные нации в случайный момент первых исторических свидетельств о них» (2, 53). Так что противоречия здесь нет.
Дело в том, что в числе радикальных различий, разделяющих исследуемые им явления — бездонная пропасть между ними, измеряется не то что столетиями, но подчас буквально тысячелетиями. Например, «месопотамские государства и государство египетское», которые М. Вебер втягивает в поле своих социологических и культурно-исторических сопоставлений, «…несомненно, имеют позади себя уже многие тысячелетия городского развития или (Египет) близкого к городскому в тот момент, с которого начинаются древнейшие доступные нам источники. Это уже «царства, опирающиеся на систему литургий (Leiturgiekonig-Штег)» (там же).
А ведь это — основной признак, который позволяет М. Веберу подвести соответствующее государственное образование под идеально-типическую категорию феодализма. И стало быть, в подобных случаях вопрос о том, какая из «первоначальных» исторических форм, уходящих своими корнями во тьму тысячелетий «древнее», — скажем, «крестьянская община», которая, оказывается, уже в незапамятные времена имела свой «уклад» и свои «учреждения», или «феодализм» с его «системой литургий», — представляется неразрешимым. Попытаться как-то «уйти от него» можно было бы лишь чисто гипотетически, — предположив, что феодализм с его «литургической» системой невозможен без крестьянской общины.
