Олесь Бузина - Союз плуга и трезуба. Как придумали Украину
Зато остались ее собственные послания, содержавшие прозрачные интимные намеки: «Хтось тепер і завжди однаково когось любить і хоче комусь “неба прихилити”, але часом він не вміє писати так, як хотів би: розкис, голова болить, різні зайві думки заважають, от хтось і пише так якось блідо, апатично, зовсім не так, як думає про когось, як любить когось. А якби був тепер при комусь, то не потребував би сидіти та мазати пером по папері, а ліг би собі коло когось, наводив би на когось паси, може б мало що говорив, а проте більше б сказав, ніж в сьому недотепному листі» (5 декабря 1901 г.). «Хтось когось хотів би поцілувати і погладити, і багато чогось сказати…» (19 декабря 1901 г.). «І хтось когось любить і ніколи ні на кого не гнівається, і не гнівався, і не буде гніватись… когось цілує і гладить і так, і так… і ще так…». Стоит ли объяснять, что слишком много разновидностей поглаживаний для обычных подруг?
«Ніжні поцілунки не дуже личать двом тридцятирічним жінкам, — сделал вывод в статье «Либидо поэтессы» Юрий Ключ, — зате цілком логічні для двох закоханих лесбіянок: відомо ж бо, що вони особливу перевагу віддають дотику уст. «А тут ще нема з ким в позу втомлених коней стати, то вже й зовсім біда», — в цій фразі Леся, як можна гадати, прямо вказує на позу прихильниць одностатевого кохання».
Как известно, туберкулез резко повышает чувственность больного, заставляя стремиться к сексуальным наслаждениям. Умирающая от чахотки страстная любовница недаром была ходячим образом в популярных романах XIX — первой половины XX века от «Дамы с камелиями» Дюма-сына до «Трех товарищей» Ремарка.
Но иногда Леся писала еще и под влиянием наркотиков. Морфий был тогда распространенным обезболивающим препаратом, продававшимся в обычных аптеках. «Останніх три ночі можу спати при помочі брому і сульфазолу, — признается Леся Украинка подруге в одном из писем, — а перше без морфію і не думати». Ее послания полны подобными жалобами с упоминанием различных наркотических препаратов: «Стан був настільки критичний, що я вже думала з журбою про морфій», «напад з нирками припинила опієм». Украинка?.. Наркоманка?.. Лесбиянка?.. Все не так просто, как в школьном учебнике. «Ото тільки якби Заньковецька знала, хто такий Лесбос!» — написала Лариса-Леся матери 5 марта 1898 года из Ялты, узнав, что знаменитая актриса якобы согласилась играть в ее драме «Блакитна троянда» («Голубая роза»).
Марии Заньковецкой — возлюбленной одного из основателей профессионального украинского театра Николая Садовского — незачем было знакомиться с Лесбосом. У «хохлацкой королевы», как назвал эту пикантную даму Чехов, видевший ее однажды на сцене, хватало поклонников-мужчин. Зато Лариса Косач была глубоко просвещена в темном «лесбийском вопросе». Воистииу «передовая» женщина!
Мария ЗаньковецкаяОднако в пьесе начинающей драматургини («Голубая роза» была первым театральным опусом Леси) Заньковецкая так и не сыграла — прима не любила провальных ролей. Вместо нее в сценическую авантюру впуталась другая актриса — Ратмирова. Растянутое представление не пользовалось успехом у зрителей. Публика, зевая, уходила из зала — постановку «первой украинской психологической драмы» не спас даже образ врача психиатра, копающегося в развинченных мозгах главной героини. Тогда Леся лично перевела свое творение на русский язык! Представляете, какая жертва? Но и это не помогло — попросту говоря, пьеска получилась нудненькой. Даже через десять лет «единственному мужчине» украинской литературы (письмо Леси Украинки к матери от 3 февраля 1908 г.) оставалось только сетовать на неприкаянную судьбу «Голубой розы»: «Може б, хто її й поставив, якби вона була доступніша, все ж, може, вона не гірша від многих “новинок”».
Статья «Была ли Леся Украинка лесбиянкой?» вышла в субботу 13 сентября 1997 года. А уже через несколько дней я узнал, что являюсь автором «чергового брудного пасквілю на одну з наших національних святинь (цього разу за об'єкт нападу обрано геніальну поетесу Лесю Українку)» («Літературна Україна», № 32 за 18 вересня 1997 p.), «дрібним плюгавцем, що посягнув на святе» («Час-Time», № 37 за 18–24 вересня 1997р.) и производителем «підступної клубнички» («Сільські вісті», № 111 за 16 вересня 1997 р.). И это были, пожалуй, самые лестные эпитеты, которыми наградило меня украинское болото!
Аргументов у моих «критиков» не было. Поэтому единственное, что произвели их разгневанные мозги, вмещалось в короткую формулу обозревателя «Сельских вестей»: «Сперечатися з Бузиною безглуздо». Автор этой мысли, достойной страуса, даже не заметил, что фактически признал мою правоту. Спорить с Бузиной бессмысленно, ибо возразить ему… нечего.
Я, конечно же, понимал, почему все шишки посыпались именно на меня. Я не был первым. Но я был самым смелым. Статья в «Леле» называлась нейтрально — «Либидо поэтессы». Ее автор предпочел предусмотрительно скрыться под псевдонимом. Соломия Павлычко была надежно защищена связями своего отца поэта-гимнописца Дмитрия Павлычко — великого воспевателя советской власти, вовремя переквалифицировавшегося, как и все «литукраинцы», в националиста. А я был просто, корреспондентом «Киевских Ведомостей». осмелившимся поставить вопрос с прямотой ребенка: «Так была ваша Леся лесбиянкой или нет?» Правда, стоит учесть, что «Ведомости» являлись на тот момент самой тиражной газетой Украины — можно сказать, я отхлестал своих оппонентов по постным рожам сразу стотысячным тиражем! Что же странного, что они так взвыли, а потом перешли на лай?
Но, клянусь, не меньше скандальной славы меня интересовала истина. Что мог я поделать с любопытством и сомнениями, буквально сжигавшими мои внутренности? Вновь и вновь перечитывал я письма к Ольге Кобылянской, опубликованные в двенадцатитомном собрании сочинений Леси Украинки. Как известно, в них она называет себя в третьем лице, полушифром: «Хтось біленький». И почти также именует Ольгу: «Хтось чорненький», словно бы опасаясь, что тайна их отношений будет раскрыта. Некоторые места звучат более чем пикантно: «Хтось когось хотів би поцілувати, і погладити, і багато чогось сказати, і багато подивитися, і багато подумати», «хтось когось дуже жалує і любить, з охотою і сів би, і ліг би навколо когось, і розважив би ліпше, ніж ті духи (хтось на них ревнивий), духи не можуть любити, а хтось може і любить», «хтось дякує комусь за уважність і добрість і — не може описати рухів своїх рук», «хтось когось пасами гладить», «а тут ще нема з ким в позу втомлених коней стати, то вже й зовсім біда»…
«Письма эти отличались своеобразным стилем, — утверждал биограф Леси Украинки Анатоль Костенко, — в них вместо имен обоих писательниц фигурировали местоимения кто-то (хтось, хтосічок, когось), Ольга Кобылянская была кто-то черненький; Леся Украинка — кто-то беленький».
Я понял, что обязан увидеть подлинники этих писем. Оформление разрешения в Институте литературы заняло считанные минуты. Через полчаса я уже сидел в архиве в двух шагах от памятника Лесе Украинке.
Первое же послание к Ольге из Кимполунга (Буковина) от 6 июня 1901 года объяснило, почему Леся решила прибегнуть к полушифру. В нем она извиняется, что пишет обычное письмо в конверте, а не карточку, доходившую значительно быстрее, и просит, чтобы «хтось» часто писал именно карточки: «То буде чіча-ляля». Следующее обращение от Ольги пришло уже на карточке — аналоге современной открытки, только без рисунка. С лицевой стороны (там, где теперь размещают картинку) на ней писали адрес, а на обороте совершенно открыто текст — любой почтовый служащий прочтет! Ну, могли ли они писать напрямую в первом лице? Конечно, нет! Выигрывая в скорости, пылким дамам, решившим поиграть в лесбияночек, пришлось прибегнуть к намекам. Необходимость пользоваться почтовыми карточками и определила «шпионский» стиль всей переписки. Замечу, что «особый», подчеркнуто нежный тон Леся допускала только по отношению к Ольге. И что все письма Ольги к себе она неизменно уничтожала.
Некоторые затруднения для интерпретации вызывало только слово «паси». До сих пор (и в примечаниях к изданному в 70-е годы двенадцатитомнику) считалось, что речь идет об особых магнетических движениях пальцев по системе Месмера — ими Ольга и Леся якобы успокаивали нервы друг другу. Так сказать, о невинной психотерапии. Но в оригинале письма Леси из Сан-Ремо от 14 ноября 1902 года это слово употреблено явно в переносном смысле — в кавычках. Значит, речь шла совсем о другом танце рук — куда более интимном. Эту пляску действительно «невозможно описать». В собрании же сочинений кавычки почему-то исчезли. Из скромности публикаторов, наверное…
Уже в феврале 2013 года, готовя зту книгу к публикации, я еще раз открыл советскую биографию Леси Украинки, написанную Анатолем Костенко для серии ЖЗЛ и перечитал ее. Конечно же, ее автор ВСЕ ЗНАЛ. Знал еще в далеком 1971 году, когда в СССР «секса не было» — тем более, лесбийского. Стоит только прочитать одну его фразу, стыдливо спрятанную между залежей ничего не значащих дифирамбов покойной поэтессе: «Еще будучи в Берлине, Леся написала через Павлыка первое письмо Ольге Кобылянской, заочно предлагая знакомство. Тотчас же получила быстрый и благосклонный ответ… Обе женщины, чье творчество составляло предмет восхищения современников, были влюблены друг в друга и эту взаимную любовь сохранили на всю жизнь, никогда не позволив не то что туче — даже тени омрачить свое чувство».
