Сборник статей - И время и место: Историко-филологический сборник к шестидесятилетию Александра Львовича Осповата
Пущенное Третьяковым слово слово-жест осталось невостребованным. Не исключено, что оно найдет себе место в понятийном аппарате карпалистики – области знания, претендующей на создание общей поэтики движения. Согласимся – бывают слова, которые трудно помыслить без жеста. Предлагаемые ниже заметки – две попытки нащупать такие слова в материале поэзии и кино.
...«Нате!»
ИЗУСТНЫЙ РАЗГОВОР ИМЕЕТ СВОЙСТВА НЕПРИГОТОВЛЕННОГО, НЕПРИНУЖДЕННОГО, БЕЗЫСКУССТВЕННОГО СОЧИНЕНИЯ, – И СИИ ЖЕ КАЧЕСТВА СОСТАВЛЯЮТ НЕОБХОДИМУЮ ПРИНАДЛЕЖНОСТЬ ВСЯКОГО ХОРОШЕГО ПИСЬМА. МЕЖДУ НИМИ ЕСТЬ ОДНАКО И РАЗНОСТЬ: ДЕЙСТВИЕ ПИСЬМА ПРОЧНЕЕ; РАЗГОВОР ЖЕ ПОЛУЧАЕТ БОЛЕЕ ВЫРАЗИТЕЛЬНОСТИ ОТ ГОЛОСА, КОТОРЫМ ПРОИЗНОСИТСЯ, И ОТ СОПРОВОЖДАЮЩИХ оный ТЕЛОДВИЖЕНИЙ.
Н.И. Греч. Учебная книга российской словесности (1819)7
Тому, кого заинтересует понятие слово-жест, следует обратить внимание на молодого Маяковского, чьи стихи (как и стихи Василиска Гнедова, а также, если верить Эйхенбауму, как сказовая проза Гоголя) писались с двояким прицелом – на книжное чтение и на авторскую читку, будь то в «Бродячей собаке», в московском футуристическом кабаре «Розовый фонарь» или на случайных подмостках в провинции. Уместно предположить, что в некоторых из них посмертный читатель обнаружит след прижизненного прицела на публичную читку – с расчетом не только на голос (об этом писал Тынянов8), но и на жест.
Одним из таких прицелов – и одним из кандидатов в слова-жесты – можно считать одночленное предложение, состоящее из повелительной частицы нате, вынесенной в заголовок стихотворения Маяковского, впервые прочитанного поэтом 19 октября 1913 года на открытии «Розового фонаря». Читка была нацелена на скандал, и важной деталью ее спускового механизма был именно заголовок.
Прежде чем говорить о стихотворении «Нате!» в исполнении Маяковского, обоснуем наше право считать жест компонентом значения нате как лингвистического знака.
Какова лингвистическая природа слова нате ? Языковеды и специалисты по невербальной семиотике обращали внимание на лексемы, полноценно функционирующие лишь в сопровождении кинем – на и нате относятся ими именно к этому роду9. На жестовость этого слова указывает и лексикография прошлого. «Подавая что из рук или указывая на предмет… Нате все, отвяжитесь » – так, через жест, подразумевающий наличие подателя, получателя и подаваемого предмета, описано значение слова нате в Толковом словаре Даля.
Какова доля жеста в составе значения того или иного слова? Выяснить это можно с помощью трансмутационного теста. Согласно Якобсону, значением лингвистического знака является его перевод в другой знак, притом не обязательно словесный. Часто, считает Якобсон, мы имеем дело с «трансмутацией – интерпретацией вербальных знаков посредством невербальных знаковых систем»10. Двуязычные и толковые словари объясняют значение слов путем меж– и внутриязыкового перевода; азбуки для детей переводят (transmute) значения слов на язык картинок; логично предположить, что значение некоторых слов будет удобнее объяснить, прибегнув к жесту.
Непревзойденным специалистом по жестовой трансмутации слов был, конечно, Тимофей Пнин. Наспомним, что – если верить одноименному роману Набокова – Пнин был заснят для учебного фильма по «русской карпалистике», в котором значения некоторых слов, подразумевающих движения рук, раскрываются методом показа. Так, «разлучив покорные судьбе ладони»11, Пнин обозначил значение глагола развести – того самого, семантику которого в сочетании со словом руки недавно вышедший в Москве русско-английский фразеологический словарь определил по-русски как «выразить жестом неспособность найти выход из затруднительного положения», а по-английски – через не совсем точный идиоматический эквивалент to raise one’s hands12. И в самом деле, иногда трансмутация предпочтительнее иного внутри-или межязыкового перевода.
С точки зрения карпалистики не лишено смысла, выявив в русском языке как можно больше слов и выражений, чьи значения проще всего показать, воспользовавшись «методом Пнина», выделить их в отдельную группу, которую я, вслед за Третьяковым, предложил бы называть словами-жестами. Разумеется, нате принадлежит именно к этой группе. В чем соль сравнения «Вошла ты, / резкая как „нате!“» («Облако в штанах») – проще показать рукой, чем объяснить словами.
Вернемся теперь к авторскому исполнению «Нате!» в кабаре «Розовый фонарь». По поздним воспоминаниям Л. Никулина, выйдя на подмостки, Маяковский выдержал паузу, дожидаясь, когда его молчание перекинется на столики зала. «Постепенно шум смолк, и головы повернулись к сцене, и тогда поэт гаркнул во всю мощь своего могучего голоса „Нате!“. Это было загадочно. Все замерли»13.
По мере чтения загадочность заголовка сходит на нет. Выясняется, что в далевском акте пренебрежительной подачи («Подавая что из рук… Нате все, отвяжитесь») в роли подателя выступает сам поэт, предметом подачи оказывается читаемое стихотворение, а незавидная роль получателя выпадает на долю публики. Последнее обстоятельство подкреплено: а) напоминанием о часе закрытия кабаре («Через час отсюда в чистый переулок»); б) актуализацией слушающего лица («вытечет по человеку ваш обрюзгший жир»); в) метонимом и метафорой из меню («Вот вы, мужчина, у вас в усах капуста / где-то недокушанных, недоеденных щей; / вот вы, женщина, на вас белила густо, / вы смотрите устрицей из раковин вещей»).
Своеобразие нате и ему подобных слов в том, что они живут на границе действия и слова. В роли слова «Нате!» мирно служит названием стихотворения; в качестве действия оно присваивает этому стихотворению характер поступка. Ожидаемое стихотворное подношение не подносится, а швыряется в лицо.
...«Взять!»
ХУДОЖЕСТВЕННОЕ ПРОИЗВЕДЕНИЕ РЕАЛЬНО НЕ ПОТОМУ, ЧТО НАПОМИНАЕТ НАМ ЖИЗНЬ, А ПОТОМУ, ЧТО, ВЫЗЫВАЯ В НАС РЯД ИЛЛЮЗИЙ, ОСОЗНАЕТСЯ НАМИ КАК ПОДЛИННОЕ БЫТИЕ.
К.В. Мочульский. Техника комического у Гоцци (1916)14
26 февраля 1947 года в Кремле в ходе встречи Сталина с создателями фильма «Иван Грозный» (1945) В.М. Молотов так объяснил Эйзенштейну, по какой причине положена на полку вторая серия его картины:
...Вторая серия очень зажата сводами, подвалами, нет свежего воздуха, нет шири Москвы, нет показа народа. Можно показывать разговоры, можно показывать репрессии, но не только это. <…> [Р]епрессии вообще показывать можно и нужно, но надо показать, почему они делались, во имя чего. Для этого нужно шире показать государственную деятельность, не замыкаться только сценами в подвалах и закрытых помещениях, а показать широкую государственную деятельность15.
Хотя «Иван Грозный» – не аллегория, а художественное произведение, Молотову нельзя отказать в политическом чутье. Ассоциации между репрессиями Сталина и Грозного действительно входили в задачу Эйзенштейна, из чьих рабочих записей видно, как тщательно отбирались знаки, способные подобные ассоциации породить. Вопреки распространенному в среде культурологов представлению, Эйзенштейн был далек от того, чтобы ставить искусство на службу политики. Но он и не чурался политики и, когда считал нужным, ставил ее на службу искусству. Несколько упрощая, можно сказать, что в работе искусства Эйзенштейн видел монтаж эмоциональных возбудителей – а в этом качестве политические возбудители ничем не хуже других.
Одним из таких возбудителей в «Иване Грозном» режиссер сделал слово «Взять!». Весной 1978 года в перерыве между заседаниями проводившейся в Риге всесоюзной конференции «Эйзенштейн – 80» Р.Д. Тименчик заметил, что в том значении, использованном в «Иване Грозном», «Взять!» – слово не древнерусской, а сталинской эпохи. Действительно, среди десяти значений лексемы взяти, зарегистрированных в Словаре русского языка XI–XVII веков, значение «взять под арест» не зафиксировано (правда, есть близкие к нему обороты – «взять город» и «взять в полон»), тогда как в словарях современного языка взять в значении «задержать, арестовать» идет под номером два – сразу после физического действия.
Лексикография – шаткое подспорье, но, независимо от того, когда именно слово взять приобрело значение «взять под арест», не приходится сомневаться, что в сталинскую эпоху это значение вытттло на первый план. В июне 2003 года А.Л. Осповат, с которым я поделился давним наблюдением Тименчика, любезно напомнил мне о приведенном в воспоминаниях Эренбурга анекдоте, которым в декабре 1937 года Михаил Кольцов поделился с мемуаристом, только что вернувшимся с испанских боев в Москву. Эренбург вспоминает:
