Павел Загребельный - Я, Богдан (Исповедь во славе)
Навеки закрылась дорога к Матронке, никогда уже не вернусь к ней. Вспоминал ее голос, ее уста, ее руки, ее грудь. Закрывал глаза, и она представала передо мною живой (хотя была мертвой); целовала меня тихо, обнимала шелковыми руками. Я спрашивал ее: "Неужели ты виновна?" Самими глазами она отвечала: "Нет! Нет! Нет!" Неужели такая женщина могла стать наложницей этого ничтожного бродяги с высушенной душой, с голосом, исполненным тихого позвякивания золота? Женщина не знает лицемерия. Для нее это фантазия, независимость, власть, свобода, случай - все что угодно. А мы судим ее своим мужским суровым неправедным судом. И смерть ее не унижает, а возвышает. Представало передо мною лицо повешенной - трагичное и жестокое. Никогда не простит ни мне, ни этому миру.
А может, она своей смертью хотела спасти народ свой, спасти его от окончательного разгрома, и принесла ему победу здесь, под Берестечком, победу пусть временную, но такую необходимую? Показать, что живет дух народа польского, ибо и сам народ живет, пока жив его дух. Какая женщина отказалась бы от такой участи? Или только Юдифь была способна на поступок страшный и великий? Матрона очень хорошо знала о силе моей любви к ней, знала, в какое отчаяние впаду я от известия о смерти своей любви. Может, и Берестечка никогда бы не было, если бы гонец опоздал и я не узнал о том, о чем узнал. И судьба Украины была бы не такой, смог бы я еще очистить вокруг себя все, убрать нежелаемых, обеспечить будущее. Кто может его обеспечить?
Разум мой был усыплен горем, я полетел к своей печали, меня уже не было, но никто в войске не знал об этом, войско ждало своего гетмана, надеялось на его мудрость, полковники подпускали к себе королевское войско, не чинили ему никаких препятствий, не нанося ударов там, где нужно было бы их нанести, полагались только на меня, обращались ко мне, опережая друг друга, толкались, толпились, бранились, я бы смеялся над ними, если бы не был в таком отчаянии и если бы не был там, под Берестечком. Я же стал меньше черного муравья на черном пне среди черной ночи.
Умерев для мира и для самой себя, Матрона жила во мне, как и прежде, но голоса не подавала и не подала, я ждал до тех пор, пока не убедился, что ждать нечего, надо жить без нее и не для нее, а для свободы. Горе старого человека тяжелее каменной скалы. Горе придавило меня под Берестечком, и я не мог пошевельнуться. Лежал без чувств и без жизни. Пьяный от горя. Долг перед народом, намерения осчастливить его каждый раз наталкиваются на зло, мечту убивает жестокая правда жизни, и все заканчивается поражением. Я потерпел поражение под Берестечком раньше, чем было разбито мое войско. Это была не слабость, а лишь ощущение, что все закончилось. И сверхчеловеческая сила, которой заставил себя жить, не давала мне никакого удовлетворения, наоборот, унижала меня в собственных глазах, и надолго ли хватит мне этой силы, я не знал. Мог оправдывать дальнейшее свое бытие только неслыханными поступками. Для меня, наверное, необходимо было поражение еще большее, чем то, которое я потерпел, лишь только тогда я мог выдержать свалившееся на меня горе. И я потерпел это поражение сполна.
Берестечко!
Ой чого ти почорнiло,
Зеленеє поле?
- Почорнiло я од кровi
За вольную волю.
Круг мiстечка Берестечка
На чотири милi
Мене славнi запорожцi
Своїм трупом вкрили;
Та ще мене гайворони
Укрили з пiвночi
Клюють очi козацькiї,
А трупу не хочуть...
Украина легла под Берестечком. А когда встала, это была уже не та молодая и своевольная, а постаревшая на тысячу лет и с пустым сердцем.
Нет, это не Украина, а я, гетман, я, Богдан.
Я еще попытался было встрепенуться. Даже проигранная битва - еще не проигранная судьба. Для тех, кто остался в живых. Ибо мертвым - все едино.
Об этой битве страшной нет наших описаний. Кто умел и мог описать, был убит, а уцелевшие не имели к этому ни охоты, ни побуждений. И я, гетман, не видел ее, единственную битву проиграл и единственную не видел, потому как был слепым от горя. В годины безысходности я звал к себе Самийла из Орка, но он не шел, даже он отступился от меня, боясь пропасти моего отчаяния. А потом явился и начал говорить со мною словами непривычными для него, суровыми и тяжелыми, и я не мог ответить.
- Говорил ты, гетман, - молвил дух Самийла, - ты чист с момента твоего рождения из лона матери от всякого греха и поныне не знаешь за собой никакой вины. И повсюду ты, гетман, оправдываешь, и возносишь, и хвалишь себя, не признавая за собой ни одного греха с момента своего рождения, а грех твой в каждой смерти людской и в каждой затоптанной былинке. Потому что ты гетман.
...И ты же, гетман, хвалился цельностью своей и преданностью великой народу, а потом оставил войско в трудную минуту, а сам погрузился в отхлани души собственной, забыв, что не может душа двум силам и двум стихиям служить, это только одним глазом можно объять землю и высоту небесную.
...И еще ты говорил, гетман, что никогда не был ни гонителем, ни мучителем нечестивым, и светлость в сердце имел всегда от дел своих, а сам же подпал под мрак в тяжелейшую минуту для народа твоего, и был ты за это, гетман, покинутым и забытым...
Что я мог ответить на эти горькие слова?
А ведь войско мое под Берестечком имело всего в достатке. Может, не превосходило оно королевских сил численностью, но зато превосходило сплоченностью, которой так недоставало в панском обозе, где великопольская шляхта неприязненным оком поглядывала на короля и магнатов украинских, а многочисленная челядь и вовсе не рвалась туда, где у панов будут чубы трещать.
Казацкий табор был очень большой, может и две мили в длину и в ширину, так что из конца в конец невозможно было охватить глазом, многолюдный, огнистый. Валы, гнезда для пушек, шанцы для защиты людей, коней и живности, пороха и припасов хоть и на четверть года хватило бы. Я поставил свое войско выше села Солонева на западном берегу Пляшевки, впадавшей в Стыр, через Пляшевку была неудобная переправа, потому что вокруг болота, доступа к нашему табору не было никакого. Хану я отдал холмы слева от себя, а королю осталось невыгодное место над Стыром под самым Берестечком. Поле тесноватое, к тому же еще и пересеченное холмами посредине, так что пришлось выставлять шляхетское войско полумесяцем вроде бы по татарскому обычаю. Как обычно, король разделил свое войско на три части. Правым крылом орудовал Потоцкий, имея под своей рукою Конецпольского, Лянцкоронского, Любомирского, братьев Собесских. Над левым крылом поставлен был Калиновский, у которого находился и лютый враг народа нашего Вишневецкий, тут же к кварцяному войску добавлена была шляхта из посполитого рушения, в большинстве своем потомки православных предков, никчемные правнуки из воеводств Сандомирского, Краковского, Белзского, Люблинского, Волынского, Русского и Серадзского. Середину взял себе сам король. Впереди у него был Пшиемский с пушками, за ним ряды наемников, защищенные с флангов ватагами конницы, еще дальше полукругом железные гусары с копьями и красными ратовищами, а уж потом король с полтысячей самых знатных всадников. За королем была пешая гвардия, полки из воеводств, драгуны бранденбургского курфюрста, а уже за ними табор, окруженный скованными возами. Такое гигантское войско, кажется, никогда еще не выставляла Речь Посполитая и против могущественнейшего врага, теперь же вся шляхта поднялась против простого казака и, словно бы самим видом своим желая затмить куцые казацкие свитки, сверкала нарядами и пышностью. У королевских гвардейцев на плечах были тигровые и леопардовые шкуры, а гусары были одеты в железные панцири с золотыми украшениями, с серебряными крыльями на плечах, в шишаках со страусовыми перьями, их породистые кони были покрыты роскошно вышитыми чепраками, богатыми седлами, уздечки на них украшены золотыми бляхами, самоцветными камнями. Даже сквозь густой туман над Стыром королевское войско посверкивало всеми цветами, мерцанием, сиянием: уланы-пятигорцы, в сетчатых кольчугах, с длинными копьями у седел; пехота, в разноцветных колетах; чужеземные рейтары в шляпах с высокими гребнями; посполитое рушение, где каждое воеводство, каждая земля и уезд отличались цветом одежды и мастью коней, своими хоругвями и образами на них.
На казацкой раде ночью все мои старшины и полковники поклялись по-рыцарски сражаться и умереть за веру свою греческую и вольности народа украинского. Великая сила стояла против нас, но дух наш был неизмеримо большим, знали мы, что пошатнется вражеская сила, как только будет нанесен по ней удар, ибо о разброде в шляхетском обозе ведомо было нам вельми хорошо, стояли они меж двумя огнями - казацким и собственного хлопства, в их землях уже загорелись сердца у простого люда, где-то за Краковом Костка Наперский колошматил шляхту не хуже казачества, в обозе еще до встречи со мною уже не хватало харчей, кони шляхетские покачивались от ветра. Недаром ведь панство в такую пышность нарядилось на битву с казачеством: везло и несло с собою все, что имело, нигде ничего не оставляя, надеясь одной битвой добыть все утраченное.
