Андрей Губин - Молоко волчицы
Любовь с Любой Марковой кончилась — устарел казак. Иван Сонич говорил Спиридону, что баба сохнет по нему, вспоминает жизнь в горах, и выступал сватом. Спиридон отвечал:
— На бабу, Иван, смотри, как вор, попавший в ювелирный магазин, хватанул в обе горсти и тягу. А я отворовался уже.
Иван тоже навещал бывшего командира, лепился к нему. Роднился он и с Марией, которая жалела его, обстирывала, хранила тайные от жены деньжонки. Очутившись на свободе после сотни Спиридона, Иван попал в тягчайшую кабалу к ловкой бабенке-баптистке. Она родила от него троих детей и больше к себе не подпускала. Определила его жить в чулан, кормила остатками обеда, сама получала его заработок. Иван восстал. Она подала в суд, брала на детей алименты — остальные деньги он отдавал сам, утаивая малую толику. Работать она его приправила в горы на ручное бурение — на длинные рубли. Зарабатывал много, но праздничные сапоги еще те, которые справлял ему хозяин Глеб Васильевич. Беспрестанно курил, ел всухомятку — открылся туберкулез. Пошел пастухом мясокомбината, пил буйволиное молоко, барсучий жир, ходил на чистом горном ветру в бурке, с сумкой из-под противогаза, мерз на сырой земле, отбивался от волков винтовкой, умывался в ледяных родниках, грелся дымом — и туберкулез отступил, каверны закрылись, врачи только качали головой: они бы не решились на такие средства, прописанные беспощадной, жизнелюбивой природой. Дмитрий Есаулов переманил его к себе кучером, послал на полгода в лучший горный санаторий Теберды. Одет Иван всегда одинаково: стеганка, брезентовые брюки, кирзовые сапоги. Бритая голова седа. Щеки впалые. Жокеи местного ипподрома завидуют его весу пятьдесят два килограмма. Свободное от работы время проводит во дворе председателя колхоза — то огород полет, то деревья белит, то кабана с Дмитрием потрошит. Дома бывать не любит — там баптистские сборища, неистовые моления. Есть у него и страстишка — помешан на лотереях и облигациях, играет и выигрывает. Медали свои и орден хранит у тетки Марии, а номера облигаций в голове держит.
Жучка навострила рыжее ухо, заворчала, залаяла. «Кого это бог принес?» — вылез Спиридон с дробовиком. За мостом — «Победа». Приехавшие перешли речку по висячему мостику. Один военный, канты на штанах генеральские, двое других в шляпах и макинтошах, с тросточками, как в старину ходили господа.
— Здорово, отец!
— Милости просим.
— Яблочком угостишь?
— Можно… пошла, окаянная, сейчас я ее…
Привязал собаку за обрывок к сливе, проводил гостей в балаган, наполненный смоляным дымком костра, разложил на чистом рушнике груши.
— Кости отсырели, не возражаешь — погреться?
Нет, он не возражал, сам уже не пил — задыхался, но любил смотреть, как пьют другие, — умел радоваться чужой выгоде. Чертова память — все трое знакомы, а кто, не вспомнит. Один сколупнул целлофановый колпачок с бутылки, извлек пробку, разлили пахучий коньяк.
— Вы кто ж будете? — не утерпел Спиридон.
— Синенкиных знаешь? — засмеялся высокий, как каланча.
— Федька! Черт в шляпе! То-то я все думаю: где я этот портрет видал? Да в своей сотне — и батька твой со мной казаковал, и ты быка погонял с пушкой! Где ты теперь?
— В Москве, на авиационном заводе, инженером в войну стал. А это брат двоюродный, Александр Тристан, посол в Аргентине…
— Не совсем посол, — поправил веснушчатый, выхоленный, одетый с иголочки Тристан. — Секретарь посольства. Когда-то мы с Федором кулачили казаков, а теперь тянет песни казачьи послушать, вот и вспомнили тебя, Спиридон Васильевич, и о делах твоих при немцах много наслышаны. Говорили, что ты полковник, а сидишь вроде сторожа…
— Я полковник в бою, а бои теперь кончились. Вы, товарищ генерал, обращается он к военному, — тоже мне припоминаетесь. Здравствуйте, товарищ Быков, не ошибся?
— Нет, — улыбнулся Быков. — И могу засвидетельствовать ваш полковничий чин, как вы показали мне на допросе в Чугуевой балке.
— А вы теперь, генерал-полковник, не в милиции?
— Нет, начальник школы.
— Школы? — удивился Спиридон, забыв, что бывают разные школы — и ракетчиков, и разведчиков.
За балаганом зашуршало, будто мешок по траве тянут. Грек в козьих штанах гнал овец. Спиридон обрадовался — только он думал, чем угостить гостей, а тут и баранина шествует. Сторговал упитанного барашка заплатить гости не дали. Достал ножик с костяной в меди ручкой, оттянул голову барану, наступил коленом на живот — секретарь посольства торопливо отвернулся — и полоснул по горлу. Разделав тушку на суку, нанизал на палочки мясо с колясками лука, помидоров, яблок, облил вострокислым вином и положил румяниться над углями костра.
Первую выпили чинно, как люди. После третьей Федор запел. А секретарь посольства, как с цепи сорвался, закинул в кусты дорогой пиджак, засучил рукава, сбросил иностранный галстук, взял вместо шашки и кинжала нож и вилку, опустился на колени:
На горе стоял Шамиль,
Он молился богу.
Русский барышня идет
Давай дорогу.
Да не мы ли казаки?
Да не мы ли терны?
Да не нас ли под горой
Разбили чеченцы?..
Вскочил, раскинул воображаемые крылья башлыка и пустился в пляс. Вспотел, а душе тесно. Распутали мерина, вскочил Сашка на него, поскакал по саду, выпугав дальнего сторожа несуразным видом, — голову обмотал мешком, в зубах ножик. Вернулся — нет раздолья широкой русской душе. Прыгнул в речку прямо в одежде американского покроя. Вот теперь программу выполнил. Натянул на себя холстинные штаны Спиридона, годные лишь на чучело, и белую войлочную шляпу, приступил к шашлыкам. Быков смеялся, покуривая и разбирая рыболовные снасти.
К вечеру дождь усилился. Федор и Александр захотели кончить день, как начали, — в казачьем балагане. Расстелили бурку, принесли из машины надувные подушки, укрылись макинтошами. У костра с бездымно тлеющим пеньком беседовали Быков и Есаулов. Шумела, прибывая, вода. И всю ночь стонала столетняя ива — ныли старые кости, — шумели редкие, с облысевшими макушками груши, уцелевшие в годы войн и голодовок. Потом к костру подсел продрогший американский посол, как он называл себя во хмелю, опохмелился и стал расспрашивать про старину вплоть до графа Воронцова.
Утром их ожидал божественный завтрак — ржаные сухари с ключевой водой под сенью слив и яблонь. Пылало солнце. Над горами плыл ватный месяц. Быков, страстный рыбак, возился с вершами. Федор пошел на охоту в камыши. Александр и Спиридон неспешно тянули по маленькой — как тут не выпьешь? и пели.
Уж вы, горы, да вы мои горы,
Горы темные Кавказские…
Как с-под этих из-под гор
Течет речка быстрая…
Как на той на быстрой реченьке
Стоял куст ракитовый,
Как на том кусту ракитовом
Сидел орел сизокрылый…
После ухи загорали.
Потом стали прощаться. Защемило сердце. Александр подарил Спиридону часы, а Быков — табакерку.
ХУТОРЯНЕ
Председатель колхоза имени Ленина ехал в «газике» по полям. Шофер сидел пассажиром, а сам Дмитрий Глебович за рулем. Глаза уперлись в старую болячку на колхозной земле — одинокий хуторок у Губина лимана. Давно бы пора переселить хуторян в станицу, да хуторяне — родня, дядя Александр Федорович Синенкин. Все же заехать, намекнуть надо.
Александр Федорович смолоду мечтал обнести Синие горы кольцом садов и виноградников. Задачу эту выполнял теперь колхоз. Вернувшись в начале тридцатых годов из эмиграции, Синенкин учительствовал в станице, потом уехал, каким-то образом очутился чабаном в моздокском овцесовхозе. Зачугунело от ветров лицо. Стал непомерно много есть. На поясе ножик, бутылка с овечьим лекарством, на ярлыге целый день тлеет веревка — так и древние люди сохраняли огонь. Обнаружилось, что он неплохо разбирается в растениеводстве; поставили полевым агрономом. Жил с пожилой калмычкой, ездил на двуколке по магаровым полям, проверял посевы суданки и люцерны, ни с кем не откровенничал, о политике не говорил, на заем подписывался без волокиты, в праздничных колоннах ходил в середине, одевался в тон коллективу. В анкетах указывал: родственников нет, тем более за границей, образование начальное. Дипломы куда-то пропали, а французский язык постарался забыть. Но проговорился. Сажали сад. Александр Федорович не утерпел, шел с парторгом меж саженцев и восторженно пояснял:
— Ранет шампанский, бельфлор китайский, груша бонлуиз, — последнее с чистейшим французским прононсом да еще перевел: — Добрая Луиза.
— Вы французским владеете? — приятно удивился парторг.
— Что вы! — испугался агроном. — Так, по садоводству.
После войны Мария перетащила брата на родину, поселила на хуторе, принадлежавшем ей. Пошел он в колхоз садоводом. Человек изумительной честности, с детски ясными глазами, он не сработался с жуликоватым завхозом, посчитал этого завхоза за эталон новых хозяйственников и ушел из колхоза «по зрению». Занимался своим садиком. Жил один — калмычка осталась в моздокской степи.
