Петр Вершигора - Люди с чистой совестью
- Ага! Сдает! Он сдает! - хотелось мне крикнуть переводчику, который с натугой уставил на меня свои буркалы, с немецкой пунктуальностью стараясь воспроизвести напыщенную речь Кригера.
И я подумал, что генерал, пожалуй, прав. И еще подумал, что "тысяча людей с пылкой верой и решимостью сильнее миллиона". Но откуда надувшемуся спесью генералу вермахта знать это?
Много и очень внимательно беседовал я с этим переводчиком. Хотелось хоть что-нибудь узнать о судьбе комиссара и Ковпака. Этот глазастый фольксдейч из бессарабских немцев-колонистов - странная помесь национальностей - не то гагауз, не то тиролец, лицом смахивающий на турка, "переводил" и немецкие документы и речи Кригера на язык, составленный из румынских, полунемецких и невозможно перевранных русско-болгарских слов. О Ковпаке и Рудневе он, видимо, ничего не знал. Ни наводящие вопросы, ни, наконец, поставленные в упор требования не помогли. Он мотал отрицательно головой и все бормотал о том, что генерал Кригер созвал офицеров на совещание, но так и не спросил ни у кого мнения, не отдал ни одного приказания. Кригер шагал по полю, вдоль кукурузной полосы. Узенькое гуцульское поле пересекала вытоптанная колонной партизан дорога. Она-то, видимо, и гипнотизировала Кригера.
- Ви видель единственный ель? Елка такой черный, как зонтик. Этот елка стоял среди рожь и папушой как его по-русску... ну да, кукуруз, бормотал словно в бреду фольксдейч.
Я вспомнил. Действительно, у подножия Дил на урочище Дилок росла могучая ель. Это возле нее я укрывался с раненым мальчишкой-партизаном, когда нас прижал к земле автоматчик.
- Кора на ней быль весь нахлестан из пулеметным очередь...
- Знаю. Продолжайте.
- Вы знает? - переводчик застыл, хватая воздух не носом, а всем горлом, тараща глаза, словно карп, вытащенный из воды.
Я даже улыбнулся.
- Так... это быль вы? - взвизгнул он, словно встретил старого знакомого на улицах Рене или Букарешта.
Действительно, было похоже на то, что он и Кригер наблюдали за копошившимися у корней могучей ели двумя людьми.
Кригер не выдержал и после совещания с офицерами все же подошел к этой ели, росшей на Дилке. Ее толстый и могучий ствол был весь иссечен пулями и осколками и блестел крупными слезами, выступившими из раненых капилляров. Пахучая густая смола стекала по стволу липкой еловой кровью.
- "Глядите! Это они!.." - вскрикнул Кригер. Он хваталь меня за рука. Я думаль - пратизанен наступаль нас из-за гора. Но доминул генерал Кригер, как завороженный, во весь глаз смотрель на этот черный елка. По кора с пахучая смола ползал муравей. Они умираль тысячами, но сзади упорно напираль другой. По трупам они перелезали на сантиметр форвертс и тоже погибаль. Так продольжался лянге цайт, ошень дольго. А потом они махен... этот через река по-русску... Как?
- Мост?
- О я, я!.. Они сделаль мост, а по мост шель все новый и новый орд, и уже он не имель препутствий на самой вершин, - переводчик вздохнул и, умоляюще глядя на меня, замолчал.
- Ну, а что же было дальше? Что сказал вам Кригер?
- "Это они!" - с ужас в глаза сказаль генераль. Против нас только первый, но за ними идут новый. А ми с вами - вот эта смола.
Переводчик вновь переживал сцену у ели... А может быть, он только искусный актер?.. Может быть, весь рассказ - досужая выдумка фольксдейча, похожего на турка?
"Но все рассказанное им довольно правдоподобно", - думал я, роясь в письмах немецких солдат, взятых вместе с фольксдейчем. Он ездил на машине полевой почтовой станции штаба группы Кригера. Машина взлетела на мине-нахалке, которую из густой кукурузы подсунули под нее, перед самым носом водителя, наши минеры. Переводчика вышвырнуло взрывной волной в кювет, а рядом с ним лежал иссеченный осколками кожаный мешок с письмами. Я выбрал из них пачку. Многие были подчеркнуты зеленой тушью. Целые фразы и абзацы...
- Это что? - спросил я у фольксдейча.
- Письма наших зольдат...
- Кто отмечал?
- Оберст фон Кюнце. Для цензур. Там, где зольдатен писал много о партизан.
- Кто такой Кюнце?
- Личный представитель рейхсминистра на штаб группен генерал Кригер.
Я повертел в руках несколько писем. Выбрав конверт и бумагу получше, протянул его переводчику.
- Переведите.
- Весь писем?
- Нет, только нецензурное...
Переводчик начал читать нараспев, словно псалмы, подчеркнутые оберстом фразы.
- "...Гер лейтенант Винтер Вестель на свой добрый старый друг..."
- Что он пишет?
- "Мы снова уехаль из Южная Франция. Ми сейчас выехаль на путь к своей старый могиль... На участок сорок первый, сорок второй яар. Но ми пока еще находимся в путь. Все еще может изменялься. В этом весь наш... гофнунг... надежд. В такие время никому не стоит верить, даже самим собой..."
- Ого, этот Вестел из полка, который повернули с марша из Франции на советский фронт!
- Вы знаете?
- Да, да, продолжайте... Все подчеркнутые фразы...
Пока переводчик возился с письмами, видимо подыскивая такое, что не может разозлить меня, я думал все о том же.
"...Но тогда чудак сам генерал Кригер... Ему не понять даже такой простой вещи. Люди же не муравьи. Нет, господа фашисты, мы, советские люди, не муравьи, а куцая ваша логика и грошовая философия гитлеровского солдафона нам не подойдет..."
- Обер ефрейтор Липат Адольф на ефрейтор Виттенгаузен, - поет над моим ухом фольксдейч. - "...Сейчас мы находимся на ошень приятный местность. Но и здесь опасность он бандит ошень велик. Это еще шлехт, чем передовой позиций. Там ждешь противник только с один сторон. А здесь партизанен идут на всех сторона. Они сейчас ошень нахальный..."
- Что случилось? Переводите!
Угодливо хихикая, он роется в письмах и сам предлагает новые.
- Вот интересант писем...
- Валяйте.
- "...От ефрейтор Фридрих Рольф на Фриц Бауер... На новая позиция. Это настоящий край земли. Однако и здесь можно штербен на один геройский смерть и даже на два простой смерть. Наши пересталь давать отпуска. Это вирклих цвейтер фронт. Но борьба и сражений здесь совершенно другой, чем на гроссе фронт. Против этот враг нельзя применяль тяжелый артиллерий, люфтвафе... Этот враг не идет на открытая борьба. Но я пишу писем, а мимо везут убитых зольдат вермахт. Эти гунд швейн действуют очень нахаль. Я живу пока хорошо. Русский водка много... Напьешься цум тайфель и забываешь все на свете, кроме партизанен..."
Переводчик протягивает мне письмо.
- Здесь написан такой слов, что я не мог, шестный слов, не мог... Вот...
- Ничего, переводите, как написано.
- Так и написано: "гунд швейн..." Это будет по-русску сучьи свинь...
Я молчу.
Смысл нашего похода на Карпаты совсем не в том, что мы ляжем костьми на этих скалах. Нет, дорогой генерал Кригер. Он в том, что мы еще на полтысячи километров дальше на запад пронесли и вселили в сердца народов идею Победы правого дела... Он еще и в том, что в умы немецких фашистов одно только появление наше на границах вассальной Венгрии и Румынии, порабощенной Словакии и Польши вселяет ужас перед неминуемым возмездием свободных народов. Вот это, пожалуй, понимает если не Кригер, то подручный Гиммлера оберст Кюнце, подчеркивающий эти слова в письмах своих солдат. Недаром же Гиммлер торопит, торопит... и нервничает, требуя от Кригера: "Дайте мне голову Кальпака".
Немец читал, переводил, но я уже не слушал его.
Невеселые мысли вселял наш Карпатский рейд в фашистские головы. И плохо дело Гиммлера. Чтобы угодить фюреру, надо было стягивать войска из Норвегии и Греции, Франции и Польши. Может быть, легче вздохнули "маки" в Тулузе и греческие партизаны в Пелопоннесе, потому что так туго было нам под Делятином. Туго партизанам Руднева и Ковпака! Но ведь есть же на свете и карело-финские, и ленинградские, есть псковские и витебские, есть минские, есть барановичские партизаны; живы на зло и смерть врагам брянские, орловские, гомельские, пинские и брестские партизаны; есть на свете ровенские, киевские, сумские, донские и молдавские партизаны; бьют фашистов крымские, кубанские, азовские и ростовские партизаны.
А там, по ту сторону фронта, лавиной огня и стали, ненависти к врагу и любви к порабощенным фашизмом народам, неудержимо движутся на запад московские и ленинградские, сталинградские и ростовские, орловские и белгородские дивизии. Идет могучая советская пехота, гремит наша артиллерия, сметают фашистов на своем пути доблестные танкисты, летчики - соколы, кромсают их - и нет силы на земле, способной остановить эту могучую поступь армии народа-исполина. Пусть помнит и знает трудовой человек в поверженной ниц Европе, что пока есть на свете мы, советский народ и его непобедимая армия, луч надежды, сверкнувший у стен Москвы, разгоревшийся под Сталинградом и пылающий сейчас под Орлом и Курском, - это спасение мира, свободы и самой жизни от мрака фашизма. А мы только разведчики и предвестники победоносной поступи Советской Армии.
