Михаил Серяков - Битва у Варяжских столпов
Наконец необходимо упомянуть мусульманского автора XIV в. Димешки, который оставил нам чрезвычайно ценное сообщение о варягах: «Здесь есть большой залив, который называется морем Варенгов. А Варенги суть непонятно говорящий народ, который не понимает почти ни одного слова (из того, что им говорят). Они славяне славян (т.е. знаменитейшие из славян)». Сохранилось у него и упоминание о пути «из варягов в греки»: «Иные утверждают, что… русское (Черное) море имеет сообщение с морем варенгов-славян»{133}. Поскольку в XIV в. тема варягов была для исламского мира неактуальна, и тем более к тому времени мусульманские купцы явно не могли уже непосредственно общаться с поморскими славянами-варягами, чтобы отметить непонятность их речи, очевидно, что Димешки передавал сообщение каких-то более ранних исламских авторов, что было обычным делом для географических сочинений арабо-исламского мира. Таким образом, мы видим, что совершенно независимо друг от друга отечественная, византийская, германо-польская и мусульманская традиции совершенно однозначно исходят из того, что варяги были славянами.
Однако отсутствие четкого указания на племенную принадлежность первоначальных варягов в ПВЛ, определенная двойственность других источников и в еще большей степени их тенденциозная трактовка дали основание части ученых настаивать на их ином происхождении. Первым западноевропейским автором, заявившим о скандинавском происхождении варягов, был шведский дипломат П. Петрей. В своей «Истории о великом княжестве Московском», изданной в 1614–1615 гг., он при пересказе «римской» легенды о происхождении трех варяжских князей из Пруссии, впервые заявил, что «кажется ближе к правде, что варяги вышли из Швеции», хоть в другом месте своего труда на основе своих личных наблюдений отмечал, что «русские называют варягами народы, соседние Балтийскому морю, например, шведов, финнов, ливонцев, куронов, пруссов, кашубов, поморян и венедов»{134}. С легкой руки Петрея высказанная им догадка пошла гулять по страницам сначала шведских, а затем и немецких исторических трудов, продолжая свое странствие по сию пору. Однако политический подтекст «догадки» Петрея очевиден: именно в это время Швеция стремилась максимально поживиться за счет предельно ослабленной в ходе Смутного времени Руси, вынашивая различные планы от избрания шведского королевича на русский престол до образования марионеточного Новгородского государства под шведским протекторатом. И в этом отношении «догадка» профессионального дипломата и специалиста по московским делам пришлась как нельзя более кстати, создавая исторический прецедент шведским притязаниям.
Отметим, что некоторые иностранные источники как будто подтверждают предположение Петрея. Турецкий географ XVII в. Хаджи-Хальф, комментируя текст Ширази (XIII–XIV вв.), пишет: «Аламанское море называется в наших астрономических и географических книгах морем варенгов. Высокоученый Ширази говорит в своем сочинении: “На берегах оного живет племя рослых, воинственных людей” — и под этими Варенгами разумеет шведский народ». Однако еще С. Гедеонов отметил, что автору XVII в. после Тридцатилетней войны, конечно, не с кем было отождествить варягов, кроме рослых и прославленных воинов Густава Адольфа{135}. Таким образом, данное свидетельство не только весьма позднее, но и представляет собой собственное умозаключение Хаджи-Хальфа, сделанное им под влиянием современной ему политической обстановки. Гораздо более существенно сообщение византийского писателя XI в. Кевкамена. Рассказывая об обороне южноиталийского города Идрунта силами «русских и варягов», он называет будущего правителя Норвегии Гаральда «сыном василевса Варангии»{136}, подразумевая под последней Скандинавию. Однако это обстоятельство объясняется отмеченным в предыдущей главе вливанием скандинавов в византийский варангский корпус и вряд ли может являться доказательством того, что греки изначально под варангами понимали именно скандинавов.
Подобная характеристика Гаральда встречается только у данного писателя. Внимательно проанализировавший все остальные византийские источники, касающиеся пребывания норвежского принца, В.Г. Васильевский отмечает, что «отряд Гаральда, сына Сигурдова, состоявший из его соотечественников-скандинавов, в своей отдельности и особности от целого союзного (русского) корпуса не назывался у византийцев варангами…»{137} Кроме того, Гаральд участвовал в перевороте 1042 г., когда был свергнут византийский император. Скандинавский скальд XI в. Вальгард, описывая деяния будущего правителя Норвегии, приводит одну чрезвычайно показательную подробность. Анализировавший данный эпизод отечественный исследователь подчеркивает: «Гаральд Гардрад является здесь вождем в каком-то смятении или восстании; он ворвался в ту часть императорского дворца, где стояла стража его или телохранители; он велел повесить стражей, и число этих повешенных было так значительно, что количество вэрингов сократилось. Вот подлинный и современный рассказ скандинавского свидетеля. Спрашиваем: является ли здесь Гаральд вэрингом, их главою? Нет, он их убивает. Кто же после этого вэринги? Что они не были Гаральдовы единоплеменники, это дает чувствовать самый торжествующий тон придворного поэта, Вальгарда: без всякого сожаления и, напротив того, с ярким сочувствием воспевает он истребление вэрингов»{138}. Кто именно были эти вэринги, мы узнаем из других источников, описывающих данный переворот. Византиец Пселл, современник и очевидец тех событий, говорит о тавроскифах, под которыми в ту эпоху обычно подразумевали русов, а мусульманский автор Ибн эль Атир прямо говорит о русах и булгарах{139}. С учетом того что сам скандинавский скальд противопоставляет Гаральда и вэрингов, свидетельство Кевкамена едва ли может считаться доказательством скандинавского происхождения последних.
Исходя из своих представлений об этнической природе варягов, приверженцы каждой из научных школ высказали свои предположения о происхождении самого их названия. Многочисленные последователи П. Петрея в своих трудах обычно не обременяли себя доказательствами, традиционно производя обычную подмену понятий по принципу «варяги, то есть викинги». Тем не менее некоторые из них постарались подвести под свои построения более солидную базу, подыскав соответствующие аргументы. Подводя итог изысканиям своих единомышленников, норманист М. Фасмер утверждает, что само это слово произошло от корня vár, «верность, порука, обет», то есть «союзники, члены корпорации»{140}. Действительно, в скандинавских языках есть такой корень, и в «Песне о Трюме» Старшей Эдды упоминается даже связанная со свадебным ритуалом богиня Вар, имя которой буквально и означает «договор»{141}. Однако вряд ли ей поклонялись отправлявшиеся в далекие походы воины, и тем более странным представляется то, что свои союзы они стали называть термином, связанным с богиней брака. Наконец, существенные расхождения в понимании смысла названия варяг наблюдается даже у тех норманистов, которые пытаются произвести его от указанного выше корня. В. Томсен трактует его как «человек, положение которого обеспечено по договору» либо «пользующийся безопасностью и защитой», либо «граждан, состоящих под (особым) покровительством»{142}. Отталкиваясь от его идеи о более позднем возникновении слова варяг по сравнению со словом рос, Е.А. Мельникова возвращается к ортодоксальной трактовке и категорически утверждает: «Понимание летописного слова “варяги” как обозначения скандинавов мало у кого ныне вызывает сомнения. Можно уточнить, что его основное содержание было сугубо этническим: это было как собирательное название всех скандинавских народов, так и каждого отдельного их представителя безотносительно к тому, находился ли он на Руси или дома. Появление термина мы связывали с возникшим в конце IX — начале X в. противопоставлением скандинавов, занявших в середине IX в. в соответствии с договором-рядом положение князя и великокняжеской дружины, т.е. собственно “руси”, вновь прибывающим скандинавам, выступающим в основном в качестве наемников в княжеских дружинах (…) Позднее формирование терминов варанг/вэринг в Византии и Скандинавии указывает на то, что он возник не в самой Скандинавии и не в Византии, а на Руси, причем в скандинавской среде, т.е. той, где говорили на древнескандинавском языке. Обстоятельства (но не время) его возникновения восстанавливаются на основе рассказа летописи, князь Игорь, не рассчитывая на силы только что разгромленной греками руси, призывает в 944 г. из-за моря скандинавов. Заключение договора с наемниками, определявшего условия их службы, могло вызвать к жизни их название warangr от var — “верность, обет, клятва”»{143}. Даже если исходить из ее представления, то неизбежно возникает целый ряд вопросов: если само слово варяг/варанг возникает только в конце IX в. на Руси, то из этого следует, что дружина Рюрика, Олега и Игоря не была связана с ними клятвами верности, что весьма маловероятно. Если следовать этой логики, то получается, что обетом или клятвой скандинавские воины не были связаны ни со своими конунгами, ни с иноземными государями, к которым они нанимались на службу. Применительно к Византии эта же исследовательница отмечает, что «в истории Геста и Торстейна (а также и ряде других), и вэринги, и норманны бесспорно служат в византийском войске и совместно участвуют в некоторых церемониях, но они различаются и подчас противопоставляются и ими самими, и на основании информации, полученной от них, авторами саг»{144}. Следует ли из этого, что византийские императоры нанимали и вэрингов, и норманнов, но обет верности приносили им только первые, а вторые получали жалованье безо всякой клятвы? Едва ли следует говорить, что ПВЛ не говорит о призвании Игорем скандинавов — в летописи речь идет о варягах, которых исследовательница произвольно заменяет выходцами из Скандинавии. Что касается этимологической стороны вопроса, то даже ее постоянный соавтор по многим статьям норманист В.Я. Петрухин в свое время признал, что скандинавский корень var — «обет, клятва» никогда не имел значения «дружина», «отряд воинов»{145}. Таким образом, вся конструкция Е. А. Мельниковой вступает в противоречие не только с элементарным здравым смыслом и этимологией, но и с данными как ПВЛ, относившей деятельность варягов на Балтийском море еще до призвания Рюрика, так и со всем комплексом иностранных источников, посвященным византийским варангам, который, как показал В.Г. Васильевский, отождествляет их с русами. К этому надо добавить, что сами себя скандинавы варягами или варангами не называли, за исключением тех из них, кто служил наемниками в Византии. В самой Скандинавии слово «вэринг» становится известно лишь после середины XI в., причем, как отмечал В. Томсен, «по своему смыслу является наполовину иностранным». Наконец, число этих вернувшихся домой наемников по сравнению с основной массой населения было ничтожно, чтобы дать название не то что стране, где они жили, а хотя бы области, не говоря про Балтийское море в целом. Если первоначально Е. А. Мельникова из 3500 скандинавских рунических надписей на стелах с понятием «вэринг» связывала имя uirikR, которое упоминается всего лишь дважды, причем в обоих случаях говорилось об одном и том же человеке{146}, то в своей последней статье она отказалась и от этого единственного отождествления. Таким образом, приведенной норманистской версии происхождения слова «варяг» противоречат как данные письменности, так и факт названия Балтийского моря Варяжским в отечественной и мусульманской традициях, причем в последней данное название, как уже отмечалось выше, появляется уже в первые десятилетия X в.
