Борис Акунин - Между Европой и Азией. История Российского государства. Семнадцатый век (адаптирована под iPad)
Имея таких соратников и получая из Польши все новых волонтеров, князь Ружинский начал активно готовиться к летней кампании.
Теперь это была уже не та армия, что в прошлом году: неплохо организованная и вооруженная, высокомобильная и, главное, находившаяся под умелым командованием.
Дело приобрело совсем иной масштаб.
Ян Сапега. Рисунок XVII в.
Два царя
Когда подсохли дороги, мятежники двинулись на Москву тремя разными маршрутами. Основные силы под командованием Ружинского наступали через Калугу, Сапега сделал фланговый обход через Смоленск, а Лисовский с конницей и артиллерией зашел со стороны Зарайска и Коломны.
Василий не знал, куда посылать войска. Его полки потрепали отряд Лисовского, но Ружинский одержал более важную победу над главным корпусом правительственных сил во главе с Дмитрием Шуйским.
К 1 июня армия Лжедмитрия уже оказалась у Москвы. Ночью Ружинский внезапно атаковал царский лагерь, находившийся на Пресне, и разгромил его, но сил для разгрома московской рати у гетмана не хватило, и пришлось отступить за реку Химку.
25 июня Ружинский попытался ворваться в столицу еще раз, но опять не преуспел.
Боевые действия приостановились. У Лжедмитрия недоставало мощи взять Москву, у Василия не было возможности перейти в наступление.
Самозванец устроил свою ставку в селе Тушино, откуда до Кремля было меньше 15 километров (сейчас это район Москвы). Временное пристанище оказалось для самозванца постоянным – отсюда и прозвище Тушинский Вор.
Со временем лагерь превратился в настоящий город и даже в нечто большее – во вторую столицу (а может быть, по значимости даже и в первую). И так продолжалось целых полтора года.
«Царику» срубили деревянный дворец, где он проводил время в пирах и распутстве, а иногда заседал в «Боярской думе», но все важные решения за него принимали другие. Вокруг резиденции стояли разноцветные шатры польских военачальников и перевезенные со всей округи избы, где жили знатные русские перебежчики. Остальная часть «царского двора» и войска соорудили себе будки, лачуги и землянки.
Купцы на базаре продавали всевозможные товары, днем и ночью шумели кабаки, не умолкали женские крики – как веселые, так и жалобные, поскольку кроме гулящих отовсюду привозили и насильно похищенных. Мычал и блеял реквизированный скот, в панских псарнях лаяли охотничьи собаки. Одним словом, в Тушине жили куда разгульней и праздничней, чем в скучной, напуганной Москве.
Страна оказалась разделена надвое. Каждый город и каждая провинция сами решали, за какого из царей им быть, и чаша весов все больше склонялась в сторону Дмитрия. Ему присягали повсюду, от северной Вологды до южной Астрахани. Объяснялось это пассивностью Шуйского, практически отрезанного от своей державы. Людей Дмитрия на периферии видели чаще, чем посланцев Василия. К тому же Тушинец щедро награждал поместьями всех, кто являлся к нему на службу (по окончании Смуты эти пожалования вызовут жуткую неразбериху в земельных отношениях). Что же касается легитимности, то в этом смысле обе власти выглядели неважно: сомнительный сын Ивана Грозного, без конца воскресающий из мертвых, против непонятно кем выкликнутого боярского царя.
В этом смысле положение Дмитрия, пожалуй, было даже выигрышнее. Вскоре после начала тушинского сидения самозванец получил два важных доказательства своей «истинности», которые произвели должное впечатление на русских людей.
Тушинский лагерь. С. Иванов
Если б тушинцам удалось заполучить Марфу, мать царевича, та наверняка признала бы и этого сына, но до августейшей инокини было не достать. Зато имелась царица Марина, и кому как не жене было опознать собственного мужа?
В начале июля царь Василий, очень боявшийся того, что на помощь врагу придет польский король, сделал очередную глупость: решил умилостивить Сигизмунда, отпустив домой поляков из числа приближенных Лжедмитрия I. В их числе были и Мнишеки.
Как только об этом стало известно в Тушине, за конвоем Мнишеков отправилась погоня. Охрану разогнали, царского тестя и жену освободили. Отец и дочь толком не знали, к кому их везут – к тому самому Дмитрию или к другому, но в любом случае не возражали. Марина очень хотела снова стать московской государыней, да и пан Ежи охотно занял бы видное (желательно первое) место при «зяте».
Но к «царику» их допустили не сразу. Сначала Ружинский объяснил Мнишеку, что ни первого, ни какого другого места сандомирский воевода при дворе Дмитрия занимать не будет, только получит в утешение деньги и вотчины. Пан Ежи долго торговался, но в конце концов дал себя уговорить. Смутило его и сообщение о том, что Дмитрий все-таки фальшивый, а значит, дочери придется жить в грехе. Эту проблему совести решили, условившись, что Марину и самозванца тайно обвенчают по католическому обряду.
Похоже, что саму Марину брак с неведомым проходимцем не особенно тревожил. Это была уже не та легкомысленная девочка, которая три года назад приехала в Москву веселиться и танцевать. Плен, унижения, лишения ожесточили и закалили вдову первого Лжедмитрия, и главной ее страстью теперь было честолюбие.
Во всяком случае, свою роль она исполнила превосходно. Во время публичной встречи с «любимым супругом» лобызала его, обнимала и рыдала. Это очень укрепило положение «царика».
А Ежи Мнишек, пожив в тушинском лагере до конца года, в конце концов понял, что он здесь никому не нужен, разругался с дочерью и отбыл домой, в Польшу.
Второй «статусной» победой Лжедмитрия, пожалуй, не менее важной, чем Маринины лобзанья, было привлечение на свою сторону Филарета Романова.
Обманутый Шуйским, так и не получивший патриаршего престола Филарет был вынужден вернуться в Ростов Великий, на митрополичью кафедру. Туда к нему через месяц после «воссоединения царской семьи» и явились посланцы Вора. В исторических сочинениях много пишут о том, как злодеи глумились над святым отцом: сорвали с него облачение, напялили сермягу и татарскую шапку, увезли на простой телеге и так далее, но есть подозрение, не выдуманы ли Филаретовы страдания в романовскую эпоху, чтобы как-то оправдать этот стыдный эпизод в биографии основателя династии Романовых. Непонятно, зачем поляки стали бы без нужды оскорблять того, кто был им очень нужен, да и дальнейшие события не дают оснований полагать, что митрополит действовал по принуждению.
Лжедмитрий принял его с почетом, предложил сан патриарха – и Филарет согласился, хотя много раз видел первого самозванца и не мог не знать, что имеет дело с ряженым.
Теперь двоевластие наступило не только в государстве, но и в церкви: два государя, два патриарха.
Встреча «супругов» после разлуки. И. Сакуров
Но ценность Филарета этим не ограничивалась. Как глава самой родовитой боярской фамилии и родственник угасшей династии, он обладал огромным весом и влиянием в среде московской знати.
Теперь в Тушино потянулись настоящие аристократы – Трубецкие, Черкасские, Салтыковы, Барятинские, Плещеевы и многие другие. Боярская дума Лжедмитрия существенно «облагородилась» и теперь не уступала московской по блеску имен. Боярским званием был пожалован простолюдин Заруцкий, оказался в думе и вновь вынырнувший на поверхность Григорий Шаховской, но первые роли в этом марионеточном правительстве играли «природный» боярин Михаил Салтыков (родственник Филарета), князь Дмитрий Трубецкой и князь Дмитрий Черкасский. Я называю тушинскую думу марионеточной, потому что ее роль была декоративной и вся полнота власти по-прежнему находилась у военного командования, по преимуществу польского.
Вслед за «большими людьми» в стан самозванца стали являться перебежчики помельче. Чем скуднее и голоднее становилось в Москве, тем гуще делался этот поток. От Шуйского уходили дворяне, дьяки, военные. Купцы увозили из города в Тушино на продажу и так немногочисленные припасы, потому что у Вора лучше платили. Если же положение Дмитрия ухудшалось (в его лагере постоянно случались какие-то потрясения), поток устремлялся в обратную сторону. Одни и те же люди меняли свое «подданство» по несколько раз. Таких прозвали «перелетами». Оба царя нуждались в сторонниках, принимали и награждали перебежчиков, что еще больше поощряло эту вакханалию измен. Костомаров с горечью пишет, что у служивого сословия «не оказалось в наличии чувства долга». Хотя чему ж тут удивляться? Ни один из царей не вызывал ни любви, ни уважения.
Устав томиться под стенами столицы и не имея достаточно средств, чтобы взять ее приступом, польские предводители тушинской армии решили действовать по-другому. К осени 1608 года войско Лжедмитрия разрослось до 60 000 человек: поляков, перебежчиков-дворян и казаков (таковыми называли не только донцов и запорожцев, а вообще всех «гулящих людей»).
