Владимир Брюханов - Заговор графа Милорадовича
В то же время, недоимки по подушной подати, скопившиеся в основном на массе беднейших поместий, достигли к концу XVIII века порядка 10 % годового государственного бюджета — т. е. приблизительно той же величины, что и задолженность государства перед иностранными кредиторами!
Начиная с Екатерины II, правительство всерьез заинтересовалось возникшей проблемой. В ответ на опросные листы Вольного Экономического Общества уже в 1767 году из Переславльского уезда Рязанской губернии сообщалось: «Здешние места многолюдны, и по многолюдству уповательно: что больше земледельцов в работу годных, нежели земли удобной к деланию». Аналогичные сведения пришли из Рузы, Вереи, Коломны, Владимира, Гороховца, Юрьева-Подольского, Суздали, Шуи, Костромы, Любима, Кинешмы, Ростова-Ярославского и Романова на Волге.
По тогдашним агрономическим оценкам, при трехпольной системе земледелия на одно крестьянское «тягло» (в традиционном смысле слова — супружеская чета с некоторой помощью менее трудоспособных членов семьи) полагалось порядка 15 десятин пахотной земли (десятина — чуть больше гектара); это была классическая, названная позже «трудовой», земледельческая норма того времени.
Павел I поставил задачу обеспечения этой нормой всего крестьянства. Предварительные расчеты показали, что это — чистейшая утопия: практически было невозможно обеспечить и 8-ми-десятинную норму.
Тем не менее, убийство Павла 11 марта 1801 года положило конец планам грандиозной аграрной реформы. Какого характера это была бы реформа, об этом свидетельствуют шаги, предпринятые Павлом перед гибелью.
Не случайно современники постарались, чтобы о павловском правлении сохранились исключительно нелепейшие анекдоты. Павел действительно правил с необузданностью, не слишком подобающей мудрым государственным деятелям. Но будто бы Петр I, которому он подражал, был лучше!
На самом же деле, решения Павла хотя и поражали смелостью и лихостью, каких не было ни у кого из последующих российских властителей вплоть до октября 1917 года (не случайно аналогии с Павлом I возникли в оппозиционной прессе в первые недели большевистского правления!), но мотивы его действий были предельно ясны. «Для меня не существует партий и интересов кроме интересов государства, а при моем характере мне тяжело видеть, что дела идут вкривь и вкось, и что причиною тому небрежность и личные виды; я скорее желаю быть ненавидимым за правое дело, чем любимым за неправое», — писал Павел еще в 1777 году (т. е. задолго до воцарения), четко предопределив собственную судьбу. К тому же его страсть к порядку доходила почти до мании — как, к несчастью, и у его потомков. Он действительно руководствовался справедливостью, не скупился на благодеяния (в числе прочих — возвратил А.Н.Радищева из сибирской ссылки) и еще более щедро раздавал наказания (например, дважды убирал в отставку своего любимца А.А.Аракчеева), а в итоге растерял всех влиятельных сторонников.
Что же касается экономической и социальной политики, то при всей экстравагантности Павел был предельно логичен и последователен. Он явно сопоставил внешний долг России с недоимками по подушной подати и пришел к соответствующим выводам.
Внешний долг был попросту объявлен недействительным — именно так сделали и большевики в 1917 году. Павел предложил держателям облигаций займов, отпущенных России главным образом голландскими и генуэзскими банкирами, за выплатой процентов обратиться к Англии, якобы задержавшей выплату субсидий на войну с Наполеоном.
Одновременно Павел заключил союз с тем же Наполеоном и собрался в поход на Индию. Могли ли добраться войска Павла до Индии (путь туда лежал через Афганистан, что тогда недооценивалось российскими военными экспертами — как, впрочем, и в 1979 году!) и сумели бы поразить империалистическую Великобританию в самое сердце — это, конечно, большой вопрос, теперь уже неразрешимый. Но факт, что союз с Наполеоном был обусловлен очень четкими соображениями: Россия в тот момент не была должна Франции ни копейки!
Логично, что следующим шагом было бы освобождение России от помещиков, способных только увеличивать государственный долг. Уцелеть решительному Павлу в такой острой ситуации было действительно мудрено.
В конечном итоге крепостнический строй, созданный послепетровской приватизацией, стратегически оказался нежизнеспособен, как и предшествующий петровский режим. Вот это и определяло общеэкономическую и социальную обстановку, в которой и развернулись политические конфликты с самого начала XIX века.
1. Отцеубийца на троне
К моменту смерти его бабушки, Екатерины II (6 ноября 1796 года), великому князю Александру Павловичу было около 19 лет, и именно его прочили в наследники великой императрицы: с детства он получал соответствующее воспитание, а напряженные отношения царицы с ее сыном Павлом ни для кого не были секретом. 16 сентября 1796 года Екатерина самолично пообещала любимому внуку передать престол непосредственно ему.
Относительно намерений самого Александра позже создалось изрядное число легенд. Так, М.А.Корф специально привел в своей книге о 14 декабря письмо Александра к В.П.Кочубею от 10 мая 1796 года, отрывок из которого нами уже цитировался выше. Корф хотел показать, что нежелание царствовать, действительно недвусмысленно высказанное в этом тексте, было давним стремлением Александра: «я сознаю, что не рожден для того высокого сана, который ношу теперь, и еще менее для предназначенного мне в будущем, от которого я дал себе клятву отказаться тем или другим образом. /…/ Мой план состоит в том, чтобы, по отречении от этого трудного поприща (я не могу еще положительно назначить срок сего отречения), поселиться с женою на берегах Рейна, где буду жить спокойно частным человеком, полагая мое счастье в обществе друзей и в изучении природы». Если эти слова принимать всерьез, то Александр стал и клятвопреступником — по крайней мере перед самим собой.
Но поначалу вроде бы не ему самому принадлежало решение вопроса быть или не быть. По действовавшему тогда законодательству Петра I цари сами назначали себе преемников. То ли Екатерина не успела юридически оформить соответствующее распоряжение, то ли достаточно оперативно подсуетились тогдашние сторонники Павла, но императором стал именно он.
Здесь напрашивается и другое объяснение, до какого не дошли историки за два прошедших столетия — недаром известный литератор Н.И.Греч писал об Александре: он «был задачею для современников: едва ли будет он разгадан и потомством». Но загадочность личности Александра в значительной степени определялась хотя и нестандартными, но вполне известными обстоятельствами его жизни.
Вполне вероятно, что восшествие Павла на трон решилось именно самим Александром. Не случайно сначала он письменно поблагодарил бабушку за оказанную честь, а чуть позже, еще до ее смерти, стал именовать отца вашим величеством. Ведь расчистить авгиевы конюшни, основательно загаженные за последнее десятилетие правления Екатерины, было невозможно, не вызвав при этом массы недовольства самых разнообразных влиятельных лиц и слоев общества. Важнейшие должности занимали уже состарившиеся или еще молодые фавориты любвеобильной императрицы, одинаково неспособные оживить государственную службу. Всех их нужно было беспощадно разогнать. Справился бы с этой задачей Александр лучше своего отца?
А ведь при этом отцу предстояло бы возглавить оппозицию и продолжать играть выигрышную роль безответственного критика — которую теперь унаследовал сам Александр. Убрать же отца так, как это удалось в 1801 году, в 1796 году было еще невозможно — не было ни повода, ни должного числа решительных недовольных.
Любопытно, что примерно то же произошло и при воцарении отца Павла — Петра III. По слухам, достоверность которых трудно проверить, в свое время и Елизавета Петровна попыталась обойти племянника, передав престол тогда еще совсем малолетнему его сыну Павлу — естественно, при чьей-нибудь опеке: скорее всего Екатерины — матери Павла и жены Петра, но, вероятно, не совсем единоличной. Но и тогда трон достался более естественному наследнику, который своей энергией и решительностью тут же возбудил против себя россиян, убаюканных бездеятельностью предшествующего царствования.
Буквально через несколько месяцев Екатерина получила безоговорочную поддержку, хотя фактически продолжила политический курс своего убитого мужа. Этот пример должен был стоять в 1796 году перед глазами молодого Александра.
Можно ли его заподозрить в подобном цинизме и вероломстве? А почему бы и нет? Ведь этому другу Аракчеева приписывают и такое высказывание, возможно не известное Гречу: «Я не верю никому. Я верю лишь в то, что все люди — мерзавцы».
