Василий Галин - Гражданская война в России. За правду до смерти
Масштабная Гражданская война в Сибири стала возможна только и исключительно благодаря участию в ней чехословацкого корпуса, который в начале войны составлял более 80 % всех организованных вооруженных белых формирований на всей огромной территории Поволжья, Урала и Сибири.
Офицеры в Сибирской армии не играли такой цементирующей роли, как в других белых армиях. Не случайно Черчилль говорил о чехах как об основной военной силе, поддерживавшей огонь Гражданской войны в Сибири: «Мы видели уже в октябре 1918 г., что они (чехи) были доведены до полного отчаяния тем, как хорошо вели дела они и как плохо вели свою работу русские белогвардейцы…»{267}
Последнее отчасти объяснялось состоянием офицерского корпуса колчаковской армии, которое характеризовалось прежде всего тем, что, по словам Ф. Мейбома, «в целом (в Сибирской армии) доля офицеров не превышала, видимо, 5 % всех военнослужащих…»{268}. Но, что более важно, отмечает историк С. Волков, «по качеству своему офицерство на Востоке отличалось от Юга все-таки в худшую сторону. Кадровых офицеров было чрезвычайно мало…»{269} «В отличие от общепринятых критериев, по которым кадровыми считаются офицеры, получившие образование в объеме полного курса военных училищ, т. е. до войны, здесь к ним относились все офицеры, произведенные по 1915 год включительно. Но и при таком подходе, – по данным Г. Эйхе, – всех таких офицеров насчитывалось менее тысячи, а остальные 15–16 тысяч были производства 1916–1917 годов»{270}.
Однако даже не количество и образование играли главную роль в характеристике офицерского корпуса колчаковской армии, а его мобилизационный характер: Один из участников событий Ф. Мейбом вспоминал: «В нашем полку, к моему удивлению, со стажем одного года Гражданской войны был только я и больше никого… Вся дивизия, т. е. ее состав, были мобилизованы, включая и большинство офицеров, которые после Германской кампании осели и занялись другой работой, обзавелись семьями и, конечно, без особого удовольствия явились на призыв»{271}. О боевом потенциале этого офицерского состава свидетельствовали дневниковые записи военного министра армии Колчака ген. А. Будберга: «Много нареканий на офицерские укомплектования, состоящие преимуществу из насильно набранных и укрывающихся от призыва офицеров и из вновь выпущенных юнкеров краткосрочных школ очень неудовлетворительного качества»{272}.
Мало того, по словам члена правительства Колчака Г. Гинса, «среди русских генералов не было никого, кто пользовался бы общим признанием офицерства», поэтому члены Сибирского правительства выбрали на роль командующего сибирской армией чешского ген. Гайду{273}. Правда, была и еще одна сторона вопроса, на которую указывал Гинс: «мы рассчитывали, что назначение Гайды ускорит получение помощи от союзников»{274}. «Без материальной помощи союзников нам не обойтись, – констатировал Гинс. – Ежедневно на территории одной только Сибири расходуется 15 миллионов рублей на содержание войск, а предприятия стоят или мало работают и поступление доходов ничтожно»{275}. Колчаковская армия находилась в еще большей зависимости от союзного снабжения, чем деникинская, и по сути являлась наемной армией интервентов.
О боеспособности «регулярной» колчаковской армии свидетельствовал британский ген. Э. Айронсайд: «В том, что Колчак был прав, развернув наступление в зимнюю кампанию, я не сомневался. Удерживать недисциплинированные войска бездействующими на зимних квартирах в пределах Сибири означало подвергнуть их в полной мере воздействию большевистской пропаганды. В войсках Колчака были и добровольцы, но большинство попало в армию по воинской повинности, и перед весной могло начаться массовое дезертирство. Транспорт и запасы продовольствия к этому времени должны были иссякнуть, и он оказался бы в худшем положении, чем был зимой»{276}. Но зимнее наступление лишь отсрочило неизбежный конец, на который указывал Айронсайд.
Летом 1919 г. глава британской военной миссии в Сибири ген. А. Нокс докладывал в Лондон о состоянии колчаковской армии: «Солдаты сражаются вяло, они ленивы, а офицеры не умеют или не хотят держать их в должном повиновении… Неприятель заявляет, что он идет на Омск, и в данный момент я не вижу ничего, что могло бы его остановить. По мере того как Колчак отступает, армия его тает, так как солдаты разбегаются по своим деревням…»{277} Американский дипломат Р. Моррис в телеграмме госсекретарю США Р. Лансингу выражал уверенность в неминуемой сдаче Омска, если большевистское наступление не прекратится. Американский ген. У. Гревс сообщал в свое военное министерство о массовом дезертирстве среди офицеров. «Солдаты-новобранцы, – писал он, – бросают оружие и даже обмундирование, чтобы легче было отступать. Многие простреливают себе левую руку или ногу, чтобы быть отправленными в тыл»{278}.
Особенностью колчаковской армии было включение в нее подразделений, возглавляемых полунезависимыми атаманами. «Включение» было условным, поскольку, как констатировал сам Колчак: «фактически нет возможности подчинить центральной власти всех атаманов…»{279} Атаманы редко оказывались на передовой, специализируясь на карательных акциях, терроре и грабежах среди местного населения. По всей Сибири, отмечает Р. Раупах, «царили такое разложение и такая анархия, что местные власти стали обращаться к союзникам с просьбой о вмешательстве. Управление железными дорогами просило заступничества от распущенных военных банд, не слушавших ничьих распоряжений… Приморская земская управа просила иностранных консулов добиться увода из областей всех русских войск, чинивших над населением невероятные насилия, безобразничавших и сжигавших целые деревни»{280}.
Та же самая атаманщина царила не только в тылу, но и на фронте в действующей армии, утверждал военный министр Колчака А. Будберг: «борьба с армиями будет очень трудная, ибо командующие там совсем обатаманились и автономию в деле снабжения с сепаратными заготовками считают незыблемым основанием своего существования; власть Омска признается на фронте тоже “постольку – поскольку”, и будет нелегко перевести эту атаманщину на государственный меридиан»… «Омск импотентен, а командующие армиями ни малейшим образом не намерены самообуздываться и обуздывать подчиненных»{281}.
Не меньшее зло, чем открытая атаманщина, приносила и скрытая, распространившаяся в армии повсеместно и раздувавшая ее до огромных размеров: по данным командующего Западной армией ген. Ханжина, «число ртов, показываемое в войсковой отчетности, превосходит приблизительно вдвое действительное их наличие…», что приводит к накапливанию «огромных складов при частях войск; как например он указывал, что в одном полку… было различных запасов свыше 150 груженых вагонов… Все посылаемое на фронт в скромных, но все же достаточных при разумном использовании количествах тонет в море хаоса, своеволия и безудержной атаманщины» – восклицал ген. Будберг{282}. Но и это была только надводная часть айсберга. Когда командующий Сибирской армией ген. Дитерихс в августе 1919 г. добился наконец сведений о действительной численности армии, оказалось, что «у нас около 50 тысяч строевых чинов при 300 тысячах ртов…»{283}
По свидетельству ген. Д. Филатьева: «Были полковые обозы в 1000 повозок вместо штатных 54. Это уже не часть войск, а какая-то татарская орда времен Батыя. Сходство усугублялось тем, что при штабах ездили жены, дети, родственники и возился весь домашний скарб. Отсюда и получилось, что из 800 тысяч ртов (в июне) в строю оказывалось всего 70 тысяч бойцов, которых обслуживали: штаб главнокомандующего, 5 штабов армий, 11 штабов корпусов и 35 штабов дивизий…[21], в то же время у красных против нас действовала одна армия, из 3–4 дивизий и 2–3 конных бригады{284}, и эта-то сравнительная горсточка и разбила, в конце концов, наши толпы…»{285} Одна из причин этого, по мнению Будберга, крылась в том, что в колчаковской армии дивизии насчитывали 400–500 штыков при 6–8 тысячах нестроевых и штабных чинов с обозами в 4–4,5 тысячи повозок{286}.
Но главным был даже не состав войск, а их боевой дух, и именно его, утверждал военный министр Будберг, в колчаковской армии как раз и не было: нравственный подъем «никакие кары, никакая аракчеевщина и семеновщина» обеспечить не могут, ибо нравственным разложением «больны и сами поклонники расстрелов и самой сугубой аракчеевщины. На возможность такого подъема (у колчаковской армии) нет и сотой доли шанса… могло бы помочь применение большевистской системы понукания и принуждения, но для этого у нас нет комиссарской непреклонности и безудержной решимости»{287}.
