Жан Флори - Алиенора Аквитанская. Непокорная королева
«В нашем войске происходили столь великие злоупотребления, противоречащие как христианской дисциплине, так и дисциплине военного лагеря, что нет ничего удивительного в том, что милость божья покинула наше опороченное нечестивое воинство. Действительно, слово «castra» [ «лагерь»] происходит от «castratio luxuriae» [ «кастрация, отказ от развратных действий»]. Но наш лагерь [ «castra»] потерял целомудрие [ «casta»], ибо чувственные желания и гибельное распутство обильно в нем процветали»[83].
Нравственная трактовка событий была привычна для церковных хронистов, всегда готовых сослаться на суд божий. Ее можно найти и в описании Первого похода 1096 г. (в частности, в отношении «народного ополчения» Петра Пустынника), и в объяснении гибели вспомогательной армии в 1101 г. Бернард Клервоский, обвиненный после Второго крестового похода в том, что он ратовал за столь неудачное предприятие, без колебаний прибег к тому же объяснению: желая оправдаться, он черпал свои примеры из библейской истории, упоминая о предосудительном поведении евреев в ходе странствия к земле обетованной[84]. Вильгельм Ньюбургский высказывается еще более определенно. Он возлагает всю вину на Людовика VII, который в силу своей чрезмерной любви к Алиеноре совершил неосторожный поступок, взяв ее с собой в эту экспедицию и заставив тем самым множество женщин последовать ее примеру:
«С самого начала она столь властно покорила сердце молодого человека своим обаянием и красотой, что в момент подготовки этого всем известного похода король решил, что он не должен оставлять ее дома. И решил он взять ее с собой на войну, поскольку любил он свою юную супругу ревнивой любовью. Многие знатные люди последовали его примеру и тоже взяли с собой своих жен. А поскольку те не могли отправиться без своих прислужниц, в христианском лагере, который должен был оставаться целомудренным, оказалось множество женщин. И это стало причиной греха для нашей армии, как было сказано выше»[85].
Повлияла ли на короля в этом случае Алиенора? Не она ли побудила Людовика отправиться в Иерусалим — а если она, то что послужило тому причиной?
Князем Антиохии в те времена был дядя Алиеноры Раймунд, чье положение перед перспективой натиска Зенги оказалось затруднительным, особенно после падения Эдессы, которое стало, быть может, своего рода прелюдией к мусульманскому отвоеванию, чьим лидером и провозгласил себя Зенги во имя джихада. Таким образом, поддержка армии крестоносцев была бы для Раймунда нелишней — возможно, именно так рассуждала Алиенора. Возможно и то, что она была бы только рада случаю повидаться с дядей и познакомиться с его двором, известным даже на Западе. Многие историки говорят (правда, не имея на то веских доказательств) о скуке, которую испытывала Алиенора при дворе Франции, и предполагают, что в крестовом походе она увидела счастливый шанс попасть в волшебные земли Востока и избавиться от своей тоски — или чтобы избавить короля от чрезмерного, по ее мнению, влияния аббата Сен-Дени. Бытовавшая ранее гипотеза об обольстительнице Алиеноре, пожелавшей испробовать действие своих чар на жителях Востока, слишком тенденциозна и неправдоподобна, а потому не стоит на ней останавливаться. Следуя за Лабандом, можно также выдвинуть предположение о том, что супруги были слишком увлечены друг другом, чтобы расстаться на долгое время[86]. Все это приемлемо, однако ни одно из этих умозрительных построений не подкреплено ни одним документальным свидетельством того времени. Ничто не позволяет нам утверждать, что Алиенора побуждала супруга отправиться в Иерусалим или поддерживала его намерения. Судя по документам, инициатива крестового похода принадлежала одному лишь Людовику. Возможно, что Алиенора и не желала этого отъезда и попросту последовала за мужем, поскольку тот попросил или даже потребовал от нее отправиться с ним, охваченный к ней пылкой любовью… или ревностью, как утверждает Вильгельм Ньюбургский.
Присутствие Алиеноры подле короля служило также целям политического характера: оно было призвано привлечь в ряды крестового похода многих баронов (таких, как Ги де Туар, Гуго де Лузиньян и Жоффруа де Ранкон), а также заставить церкви и горожан Аквитании принять участие в военных расходах. Чтобы собрать людей и средства, а также упрочить свою власть перед отправкой в крестовый поход на Восток, во второй половине 1146 г., Людовик и Алиенора совершили совместную поездку в Аквитанию, а затем в Овернь и Веле. В обмен на субсидии и молитвы монахов они подтвердили или даровали им некоторые монастырские привилегии, в то время как в германских землях трудился Бернард Клервоский, усмиряя обычные антисемитские волнения, которые испокон веков вспыхивали перед началом крестовых походов. Чтобы добиться успеха, Бернарду пришлось сначала заставить замолчать одного из своих монахов, цистерцианца Рудольфа, который то настаивал на насильственном крещении евреев, то призывал истребить их. Затем Бернарду удалось уговорить императора Конрада принять крест и отправиться в поход с многочисленным войском, состоящим из немцев и фламандцев. Во Франции антисемитизм был выражен в менее резкой форме: он свелся к взиманию с еврейских общин налога, призванного субсидировать экспедицию, — способ, подсказанный Петром Достопочтенным.
16 февраля 1146 г. король собрал в Этампе ассамблею баронов королевства, на которой обсуждался вопрос, каким путем им предстояло двигаться на Восток. После бурных споров Людовик, следуя пожеланиям императора Конрада, остановил свой выбор на испробованном первыми крестоносцами наземном пути, лежащем через Византийскую империю и Анатолию. Он отказался следовать морским маршрутом, предложенным ему сицилийским королем Рожером II, врагом императора Мануила Комнина. Затем, в Троицын день, 8 июня, король вместе с матерью и Алиенорой отправился в монастырь Сен-Дени, где встретился с папой Евгением III и Сугерием, которому Людовик на Пасху вверил управление королевством Францией на время своего отсутствия. Помогать Сугерию в этом деле должен был сенешаль Рауль де Вермандуа, супруг Петрониллы, а также архиепископ Реймский. Людовик посетил лепрозорий св. Лазаря, после чего присоединился к матери и Алиеноре, ожидавшим его в аббатстве, — там, в атмосфере народного благочестия, он поклонился мощам святого и принял орифламму, о чем рассказывает Эд Дейский, монах Сен-Дени, который последовал за королем в Святую землю в качестве его секретаря и капеллана:
«В это время его мать, супруга и бесчисленные толпы людей сопровождали короля к Сен-Дени. Войдя в обитель, он увидел папу, аббата и монахов церкви. Смиренно распростершись, он поклонился святому покровителю, после чего папа и аббат открыли позолоченную дверцу и осторожно вынесли серебряный сундук, дабы король, узрев и поцеловав мощи того, кого он боготворил, укрепился духом. Затем, взяв с алтаря знамя, приняв от папы котомку <паломника> и благословение, он удалился в дортуар монахов, чтобы избежать толпы. Он не мог более выносить народной давки, тогда как мать и жена его чуть было не испустили последний вздох в духоте плачущей толпы»[87].
Итак, оставив мать и жену в удушающей людской давке, король обрел мир и покой среди монахов, перед тем как отправиться в долгое путешествие с Алиенорой, о которой Эд Дейский почти не будет дальше упоминать. Не этот ли образ действий супруга, словно охваченного сожалением и тоской по утраченной монастырской жизни, к которой его когда-то готовили, послужил поводом для Алиеноры сказать однажды, что она вышла замуж скорее за монаха, нежели за короля?[88]
Спустя три дня королевская чета во главе войска крестоносцев, следуя через Мец и Вормс, двинулась к Константинополю — медленно, так как приходилось ждать лошадей, тянущих многочисленные повозки. Многие крестоносцы сетовали на столь неторопливое продвижение. В Регенсбурге они приняли императорское посольство, которое напомнило о требованиях, выдвинутых византийским императором. Первое знакомство с нравами и обычаями греков нельзя было назвать приятным: короля и его приближенных раздражали их утонченные, подобострастно-вычурные манеры, витиеватые напыщенные речи, пропитанные пафосом. Французы были удивлены их чрезмерной угодливостью, скрывающей, по их мнению, коварный нрав. Это общее мнение выразил Жоффруа де Ларош-Ванно, епископ Лангрский, ратовавший за морской путь. Будучи не в силах больше выслушивать пространные речи греков, которые нужно было переводить на латынь для короля и его свиты, епископ сказал им:
«Братья мои, соблаговолите не повторять столь часто слова «славный», «великий», «мудрый» и «набожный», которые вы обращаете к королю: он себя прекрасно знает, и мы его хорошо знаем. Говорите короче и проще, что вам нужно». Однако, несмотря на это, даже миряне не раз вспоминали древнюю пословицу: «Timeo Danaos et dona ferentes» <Бойся данайцев, дары приносящих>»[89].
