Алексей Дельнов - Франция. Большой исторический путеводитель
Священнику Эджворту де Фримонту, проведшему с ним все последние дни и часы, король сказал: «Теперь мне остается одно-единственное великое дело, которое занимает меня целиком. Увы, единственное важное дело, которое мне осталось. Ибо что значат все остальные дела по сравнению с этим?». Надо полагать, Людовик XVI имел в виду подготовку к предстоящей встрече с Вечностью.
В Тампле король и его семья содержались порознь. Только в последний вечер им позволили попрощаться. Когда в комнату впустили королеву, их старшего сына и дочь, а также старшую сестру короля, раздались, по словам отца Эджворта, «душераздирающие крики, которые, наверно, были слышны за стенами башни. Все плакали одновременно». Наконец, родные люди успокоились, и остаток недолгого отпущенного на свидание времени прошел в тихой беседе. На прощание Людовик промолвил: «Будем благодарить Провидение, приведшее меня к концу страданий». Проснулся король в 5 часов утра - он всегда вставал так рано. Выслушал обедню и причастился. Лишь только рассвело, по всему Парижу загрохотали барабаны. Начиналась церемония торжественного революционного убийства. В дверь короля несколько раз стучались, желая удостовериться, в целости ли приговоренный к смерти. Людовик улыбался, говоря, что не прибегнет ни к кинжалу, ни к яду - он сумеет умереть.
Наконец, приказали собираться. Людовик твердым голосом попросил еще несколько минут. Он пал перед священником на колени, принял от него последнее благословение и попросил молить Бога, чтобы Тот поддержал его до последнего мгновения.
…Вокруг эшафота стояли пушки, нацеленные на толпу. Скопище народа было огромное. На помосте находились штатный парижский палач Сансон (Сансоны - династия палачей) и двое его подручных. Последние подошли к Людовику и взяли его за руки. Тот взметнулся: «В чем дело?!». Оказалось, они собирались связать его. Король был возмущен, но священник уговорил его не препятствовать - испить чашу до дна, как испил ее Спаситель. Тогда Людовик сказал: «Делайте, что хотите».
Твердым шагом он пересек эшафот. В наступившей тишине громко прозвучали его последние слова: «Я умираю невиновным в преступлениях, в которых меня обвиняют. Я прощаю виновникам моей смерти и прошу Бога, чтобы кровь, которую вы сейчас прольете, не упала бы никогда на Францию».
Когда сорвался нож гильотины и жизни короля Людовика XVI пришел конец, младший подручный палача, совсем еще мальчишка, взял кровоточащую голову за волосы и, высоко подняв, обнес по всему краю эшафота, демонстрируя толпе. Вновь обретя голос после мгновений невольного ужаса, народ Франции заорал в десятки тысяч глоток: «Да здравствует нация! Да здравствует республика!».
***
После того, что произошло, для дворов и аристократов всей Европы Франция перешла в разряд прокаженных. Русская императрица Екатерина II пресекла всякие отношения с ней, все российские подданные обязаны были немедленно покинуть французские пределы.
Доселе державшаяся нейтрально Англия решительно встала в ряды врагов - а это было очень весомо, ни у кого в казне не звенело больше золота, чем у владычицы морей. Образовалась мощная антифранцузская коалиция, в которой так или иначе участвовали почти все государства континента (впоследствии такие коалиции будут создаваться не раз, но эта, первая, была самой многочисленной). Разъяренные эмигранты взывали о мести.
Главнокомандующему, завоевателю Бельгии Дюмурье доверять было нельзя. Он явно был настроен против монтаньяров и, судя по всему, обдумывал, как бы с помощью вверенной ему армии восстановить монархию. Неудивительно - ему было за пятьдесят, это был генерал старой королевской закалки. Когда Дюмурье потерпел поражение от австрийцев, к нему в ставку прибыли комиссары конвента - разобраться, что к чему. Однако генерал, уже успевший вступить в переговоры с врагом, перешел, подобно Лафайету, на его сторону - прихватив с собой парижских визитеров. Достойной замены изменнику не нашлось, и вскоре англичане и австрийцы были уже на французской земле.
Когда конвент объявил о повышенном призыве в армию, взбунтовалась Вандея - одна из самых отсталых областей, находящаяся в Бретани. Крестьяне сплотились вокруг неприсягнувших священников, объявили себя Христовым воинством и начали войну против республики. Вандейских повстанцев называли иногда шуанами: от «шу-ан», так на местном диалекте передается крик совы, подражая которому издавна перекликались лесные разбойники. К шуанам сразу же стали прибывать отряды эмигрантов.
Но остальной народ Франции прокаженным себя не считал, наоборот, он чувствовал себя примером для подражания для всего человечества (исключая американцев, которые еще раньше подняли знамя свободы). А его вожди понимали, что в случае поражения пощады им не будет, и о сдаче на милость победителя они не помышляли.
Дантон своим громовым голосом бросил призыв: «К оружию, граждане!» По его настоянию конвент создал революционные трибуналы для борьбы с заговорщиками, казнокрадами, вороватыми поставщиками для армии и прочими недругами. В ответ на вандейский мятеж была введена смертная казнь для эмигрантов и неприсягнувших священников. Всем местным органам самоуправления было предписано образовать революционные комитеты для выявления подозрительных. Но, не доверяя полностью местной власти, конвент стал направлять во все департаменты своих комиссаров, которые по широте возложенных на них задач и полномочиям превосходили прежних интендантов. Высшим же, за всем надзирающим и возглавляющим оборону органом стал Комитет общественного спасения, состоящий из 9 членов, ежемесячно назначаемых конвентом. Так был создан механизм государственных репрессий.
Кое-где раздались призывы сверхрадикальные: нарождающиеся приверженцы коммунистических взглядов стояли за социальный переворот, за установление равенства имуществ и совместное пользование национальными богатствами. Конвент называл их «бешеными» и грозил смертной казнью тем, кто будет агитировать за коренной передел земли. Во время его правления многие крестьяне были даже ущемлены еще больше: был принят закон о передаче общинных земель в частные руки, причем размер наделов устанавливался пропорционально личным владениям, и если богатые хозяева получали солидные прибавки, то беднякам доставались лишь клочки.
В конвенте верховодили левые якобинцы. Жирондисты не могли примириться с тем, что их отстранили от власти. Будучи в большинстве своем депутатами от провинций, они считали несправедливым политическое преобладание Парижа. Столица - это лишь 1/83 часть страны, не более того. А интересы Франции - в развитии промышленности и торговли, а не в ублажении парижской толпы.
Особенно раздражал жиронду Марат, который постоянно будоражил низы напоминаниями, что «революция сделана ремесленниками, рабочими, мелкими торговцами, мужиками, той массой неимущих, которых богатые зовут канальями, а Рим бесстыдно назвал пролетариями». Когда голодающие разгромили несколько хлебных лавок и пекарен, жирондисты обвинили Марата в подстрекательстве и потребовали предать его суду трибунала. Но там он был оправдан, при выходе из зала суда толпа осыпала его цветами и на руках отнесла в конвент.
Тогда недовольные депутаты ополчились на Парижскую коммуну, потребовали ее роспуска. Это дорого обошлось им. Коммуна ответила тем, что подняла предместья, и толпы вооруженного народа ворвались в конвент, требуя суда над жирондистами. И 29 депутатов, пожалуй, наиболее мыслящая часть собрания, действительно были арестованы, преданы суду и вскоре обезглавлены. Кондорсе покончил жизнь самоубийством. Так в начале июня 1793 г. начался якобинский террор.
***
Пахнуло террором классовым. Лозунг «аристократов на фонарь!» звучал озорно и громко. Робеспьер стал мыслить языком арифметических пропорций. Сначала он выдвинул тезис, что ради счастья двадцати шести миллионов французов не грех разделаться с сотней тысяч. Пройдет немного времени, и его станут посещать мысли, что и миллион голов - не такая уж высокая плата за благоденствие остальных двадцати пяти миллионов (он все недоброжелательнее поглядывал в том числе и на крупную буржуазию).
Аристократов арестовывали ежедневно и помногу. Они безропотно, но с достоинством ожидали, пока трибунал решит их судьбу (особенно мужественно вели себя женщины). Прежние завсегдатаи галантных светских салонов, мастера изящной беседы коротали время в полутемных тюремных коридорах так же непринужденно, с таким же жизнерадостным смехом, как когда-то в своих роскошных особняках. И с теми же безукоризненными манерами оставляли этот дружеский круг, чтобы подставить голову под нож гильотины на радость улюлюкающей толпе.
Впрочем, в толпе тоже никто не был застрахован от неприятностей. Стал хрестоматийным случай, когда на заседание трибунала привели уличного шарманщика, дерзнувшего почесывать мягкое место во время исполнения «Марсельезы». Его ожидал суровый приговор, но он спасся, рассмешив судей замечанием, что если чего рубить, так не голову. Или менее драматическая ситуация: одна женщина позволила себе громко браниться на недавно установленную статую Неккера (отнюдь к тому времени не умершего). Случившиеся рядом национальные гвардейцы схватили несознательную грубиянку и передали в руки рыночных торговок, которые высекли ее до крови. Но многие тысячи людей из низов так дешево не отделались: по таким же или не намного более серьезным поводам они расстались с жизнью.
