Владимир Бушин - Эоловы арфы
Маркс хотел сказать что-то еще, но в это время защитник Хаген неожиданно повысил голос и заглушил его.
- В тот самый день, наверное, в тот же самый час, когда вышла газета со статьей "Аресты", - возбужденно говорил Хаген, - прокурор Геккер настоял на том, чтобы немедленно был произведен обыск в редакции с целью изъятия рукописи злополучной статьи, а редакторы и издатель газеты немедленно же арестованы. Арест вследствие нанесения морального ущерба обер-прокурору! Я говорю об этом только потому, что на процессе, где дело идет о свободе печати, я обязан не просто защищать своего подзащитного, но и представить общественности картину беззаконий, к которым прибегают власти в борьбе с прессой.
- Молодец, - сказал Маркс и продолжал развивать прерванную мысль: - Я не отрицаю, на какой-то момент буржуазная совесть присяжных может быть поколеблена. И это во многом зависит от речей защитников и от наших с тобой. Возможно, она заколеблется, если нам удастся разоблачить перед их глазами интриги властей. Но, поверь мне, в следующее мгновение они подумают, - Маркс указал глазами в сторону присяжных, - что если власти применяют к подсудимым такие гнусные и рискованные меры, если они, так сказать, поставили на карту свою репутацию, то, значит, подсудимые действительно крайне опасны, хотя и малочисленны. Они искренне решат, что власти нарушили все законы Уголовного кодекса лишь для того, чтобы защитить их самих от этих преступных чудовищ. И тогда уже с легким сердцем, даже с сознанием исполняемого долга они скажут себе: "Запачкаем же в свою очередь немного и мы нашу крохотную честь, чтобы спасти власти".
- Конечно, так оно и будет, - согласился Энгельс. - Но тогда откуда же все-таки взяться чуду? Ведь общая политическая обстановка в провинции и во всей стране нам также вовсе не благоприятствует?
- Погоди, Хаген кончает, а речь Шнейдера будет недлинной. Очевидно, сразу после него слово предоставят мне. Я хочу собраться с мыслями. Маркс вытащил из бокового кармана сюртука листки с набросками своей речи. - Советую и тебе сделать то же. Кстати, не вздумай хоть как-то, хоть чем-нибудь задеть присяжных. Наоборот, постарайся сказать им что-то приятное, лестное.
- Всенепременно, - с готовностью пообещал Энгельс.
Действительно, после Шнейдера, речь которого свелась, в сущности, к дополнительной аргументации того, что сказал Хаген, слово предоставили Марксу. Он начал уверенно и негромко:
- Господа присяжные заседатели! Все вы знаете, с каким особым пристрастием прокуратура преследует "Новую Рейнскую газету". Но до сих пор, несмотря на все ее старания, ей не удалось возбудить против нас обвинение в других преступлениях, кроме предусмотренных в статьях 222 и 367 Уголовного кодекса. Я считаю поэтому необходимым в интересах печати остановиться подробнее на этих статьях.
В зале воцарилась чуткая тишина. В облике, в голосе и в словах говорившего было что-то такое, что заставило людей стать предельно внимательными, многие даже невольно подались в его сторону.
- Но прежде чем приступить к юридическому анализу, позвольте мне сделать одно замечание личного характера. Прокурор назвал низостью, Маркс выговорил слово "низостью" с сильным нажимом, - следующее место инкриминируемой статьи. - Он взял один из листков своих набросков и прочитал: - "Разве господин Цвейфель не объединяет в своем лице исполнительную власть с законодательной? Быть может, лавры обер-прокурора должны прикрыть грехи народного представителя?"
Зал одобрительно зашумел. Цвейфель в самом деле был одновременно и обер-прокурором Кёльна, и депутатом прусского Национального собрания, теперь, правда, уже разогнанного.
Выждав, пока зал утих, оратор спокойно, как само собой всем ясное, произнес:
- Можно быть очень хорошим обер-прокурором и в то же время плохим народным представителем. Вероятно, господин Цвейфель именно потому хороший обер-прокурор, что он плохой народный представитель.
- Ни одна девушка не может дать больше того, что имеет, - вполголоса по-французски проговорил на скамье подсудимых Энгельс.
Карл с чуть заметной улыбкой взглянул в его сторону. В сущности, он был очень доволен тем, что раз уж прокуратура вместе с ним и Корфом решила привлечь к суду еще одного сотрудника газеты, то им оказался именно Фридрих. В редакции, где почти все сотрудники талантливые, яркие и смелые люди, нет второго столь же бесстрашного и стойкого товарища, такого эрудита, как он...
Подтверждая свою вроде бы шутливую мысль, подсудимый на живых примерах парламентской истории Франции, Бельгии, отчасти Англии показал, что в основе так называемого "вопроса о несовместимости" лежит естественное опасение, что представитель исполнительной власти - и, конечно, такая фигура, как прокурор! - будет в парламенте слишком легко приносить интересы общества в жертву интересам правительства, и потому он менее всего пригоден для роли народного представителя. Дебаты по этому вопросу - в частности, о весьма противоречивом совмещении в одном лице генерального прокурора и депутата - всегда велись довольно широко и никогда, нигде не влекли за собой судебного преследования.
- Господин Бёллинг, - Маркс, не оборачиваясь, кивнул в его сторону, хочет вычеркнуть целый период парламентской истории с помощью избитых фраз о морали. Я решительно отвергаю его упрек в низости и объясняю этот упрек его неосведомленностью.
Серое лицо Бёллинга сделалось совсем землистым, он певольно ссутулился. А Маркс был на вид спокойным и даже, как показалось многим, удовлетворенным. Это нетрудно понять: дело против "Новой Рейнской газеты" тянется уже семь месяцев. И сколько было за это время вызовов к следователю едва ли не всех сотрудников редакции, сколько допросов, обысков, очных ставок... Суд назначался, потом переносился, и это, конечно, опять рождало досаду, озабоченность, опять отвлекало от работы, мешало сосредоточиться. И вот - наконец-то! Наконец-то встреча не в кабинете следователя за плотно закрытой дверью, а на людях, где можно дать открытый бой этой с каждым днем наглеющей контрреволюционной сволочи!..
- Теперь я перехожу к разбору юридической стороны дела. Господа присяжные заседатели! Прокурор утверждал, что мы оскорбили господина Цвейфеля, что мы нарушили статью 222 Уголовного кодекса. Но совершенно очевидно, что эта статья к нам неприменима, ибо в ней речь идет о словесном, устном оскорблении, в то время как в данном случав перед нами газетная статья, то есть если и оскорбление, то печатное, а не устное.
- Какая разница, в какой форме нанесено оскорбление?! - крикнул кто-то из публики. - Оскорбление - это всегда оскорбление.
Маркс увидел, кто крикнул. Это был некто Дункель, один из первых буржуазных акционеров "Новой Рейнской", завербованных Энгельсом в Бармене и Эльберфельде в пору создания газеты. Чуть позже, едва раскусив, что это за газетка, Дункель тотчас забрал свои несчастные пятьдесят талеров обратно. Маркс его помнил. Он посмотрел на Дункеля и, помолчав немного, в напряженной тишине зала сказал, обращаясь к бывшему акционеру:
- Как вы считаете, есть разница между оскорблением и клеветой?
Дункель, конечно, уже сожалел, что у него вырвалась возмущенная реплика. В его расчеты вовсе не входило полемизировать с Марксом, ничего хорошего для себя от такой полемики он не ожидал. И сейчас лучше было бы не отвечать, отмолчаться, скрыться за спиной сидевшей впереди красивой дамы с вуалью, но несколько ободряло то соображение, что здесь, в Кёльне, его почти никто не знает, ведь он из Эльберфельда, и потому он все-таки ответил:
- Какая тут разница? Что в лоб, что по лбу.
- Законы для того и пишутся, чтобы не валить все в одну кучу, - тихо, но так, что в зале услышали все, сказал подсудимый. - Кодекс Наполеона, который, слава богу, в Рейнской провинции еще не отменен, проводит четкое различие между клеветой и оскорблением. Вы можете это найти в статье 375. Клевета есть поношение, которое вменяет в вину тому или иному лицу вполне определенные, конкретные факты. А оскорбление - это поношение общего характера, обвинение не в конкретном действии или бездействии, а в каком-то пороке. Если я скажу: "Вы, господин Дункель..." - Маркс сделал паузу, чтобы все услышали и запомнили это имя.
Произнесенное неожиданно и презрительно при таком стечении публики в этом зале, где Дункель так хотел остаться инкогнито, оно словно плетью по лицу хлестнуло бывшего акционера. "Откуда он знает? - растерянно метались его мысли. - Неужели запомнил по единственному визиту в их редакцию?"
- Если я скажу, - каждым своим словом вдавливая бывшего акционера в кресло, повторил Маркс, - "Вы, господин Дункель, отняли у человека, который остро нуждается, пятьдесят талеров", а вы этого не делали, то в понимании кодекса Наполеона я возвожу на вас клевету.
- Господин председатель! - взвился Бёллинг. - Я протестую против подобных ораторских приемов!
