Владимир Коршунков - Дорожная традиция России. Поверья, обычаи, обряды
Сибирский историк В. Н. Курилов, обнаруживший в «Дозорной книге Тюмени и Тюменского уезда» (1700) свидетельство о воздвигнутом в XVII в. в Тюменском уезде на пересечении дорог деревянном кресте, высказал предположение, что этот крест не был ни обетным, ни поклонным. То есть он вообще никак не ассоциировался с сакрально-религиозной сферой. «Всё было проще: это была выразительная веха на развилке дорог». Мотивация установки старинного придорожного креста виделась ему как вполне светская и функциональная – просто «выразительная веха» на распутье. Курилов, однако, признавал, что такого рода кресты становились почитаемыми, хотя это, по его мнению, уже вторичное явление[135].
Да, путеводное, приметное значение придорожных крестов хорошо известно и самим жителям, и исследователям. Например, Н. М. Ведерникова замечала: «Бытовая функция таких крестов очевидна. Это – путевые метки, не позволяющие сбиться с пути». И при этом далее она, подобно иным учёным, указывала, что перекрёсток (росстань) – «место знаковое в народной топографии»[136]. И действительно, даже если первоначально некоторые придорожные кресты ставились в том числе ради указания места – как «выразительная веха», но и место установки (в случае с тюменским крестом это развилка дорог), и сам этот предмет (крест), с его безошибочно определяемой и значимой формой, сразу предусматривали возможность и даже в некотором смысле неизбежность сакрализации. А «ситуация пути», «мифология пути», опасные дорожные реальности тому явно способствовали.
В пинежской д. Немнюга фольклористы записали рассказ о том, что происходило возле местночтимой святыни – немнюжского креста: «И видали девок в красных сарафанах. Пугало всё. У меня у самой был случай. Я мужа поехала провожать. Обратно еду. И всё лошадь идёт-идёт. Бежит лошадь. Ну, ладно. А сумерки. Едет обоз мне навстречу. Едет обоз. Вот качают головами лошади. Скоро больше всё. Надо мне сворачивать: заденут за мою оглоблю. Всё. Я хочу свернуть. Свернула – и лошадь дырк! Вот-вот-вот больше! Кое-как я лошадь стянула, свернула чуть-чуть. Не сворачивает она в сугроб. Мне не выехать. Лошадь-то как стегнула, она как упряднула, и лошадь не может тянуть воз-от. Я одна в санях. Потом, как я отвернула, она как вскочит, как будто что-то спало. И лошадь у меня как понеслась-понеслась! Я обернулась – никого не было, никаких лошадей, ничего. Потом как-то пересилила. А вижу: управляют, стегают, и лошади вот качают, тянут возы и обоз. Несколько лошадей»[137].
Таинственный обоз привиделся как раз у креста – в том месте, где проезжим добрым людям чудилось всякое. Пришлось отворачивать с накатанной дороги, а выезжать из сугробов всегда непросто, особенно когда ты в санях один. Ну, а если конь то еле-еле тянет сани, то вдруг ни с того ни с сего мчится, будто тяжесть какая спала, – это ужверный признак, что дело нечисто: не иначе как невидимый, но ощутимый своим весом лешак или чёрт на санях усоседился.
Удмурты верили, что нюлесмурт (леший, буквально: «лесной человек») иной раз появлялся на дороге возле верстового столба в виде высокого человека. Тогда ни в коем случае нельзя заговаривать с ним – иначе окажешься в его власти, и он тебя унесёт: «Он не любит, если говоришь ему, стоящему у столба»[138].
Вот и почитаемые камни в центральной и северной России, многие из которых в народе назывались «синими», нередко располагались вблизи дорог. С этими камнями связывали легенды о кладах, там являлась нечисть, туда ходили люди с подношениями и т. п.[139]
Крест – у дороги, крест для того, чтоб путники помолились у него. Крест оберегает в пути. Значит, путешествующий, двигаясь по дороге, находится в таком пространстве, где на него могут воздействовать злые силы.
Былички о наваждениях и дорожных происшествиях
Вот несколько вятских быличек о том, как «нечистый» садится к проезжающему мимо опасного места.
Две из них были записаны в Кумёнской волости художником А. В. Фищевым (1875–1965) уже в старости, по воспоминаниям его детства и юности: «Ехал я из села Вожгалы в Кумёны. Знаете, есть такое место, не доезжая до ворот между кумёнскими и мухинскими полями, где небольшой лесок. Самое страшное место! Проехал я ворота-те. До Кумён осталось почти три версты. Лошадь не может идти. Идёт, идёт, да остановится. Ну, думаю, “пассажир” сел. Ехали до Кумён не меньше двух часов. От лошади пар идёт. Приехал домой, соскочил с саней “Иван Иванович” – это “он”». Другой случай рассказывала нищая Алёшиха. Мужу неё – коновал, «дошлой был мужик», «знался с нечистым», кумом его называл. Ехала как-то раз Алёшиха с мужем мимо леса. Муж остановился, пошёл к «куму». Вернулся. Сказал, что кум его угостил. «Да вот он пришёл проводить. Подвиньсь, – говорит, – дай место куму». Она смотрит: вроде никого нет. А лошадь чуть плетётся, еле идёт[140].
Н. А. Рябова (1926 г. р.) из пос. Суна Кировской области упоминала о «рябовской поскотине» – огороженном загоне между д. Копырята и д. Быки. Это место считалось опасным, в нём происходили загадочные события. Её отец ехал там однажды. «А мерин идёт тихо, словно тонну везёт. Лошадь выбивается из сил, вся мокрая». Когда отец приехал домой, «ему послышалось, что кто-то затопал, захохотал, как будто много народу сошло». Жена ему растолковала: «Так это леший у тебя в телеге-то сидел». На поскотине, как говорили, «водилась нечистая сила», там «леший озоровал»[141]. У д. Здерихино того же Сунского района при дороге было «чёртово городище». Т. Ф. Мурина (1931 г. р.) рассказывала, что её брат поехал на лошади свататься, и вот там «лошадь встала, и ни с места». Он и переобувался «на косую ногу», и лошадь перепрягал, и «кольца у дуги сделал в обратную сторону, чтоб в сторону смотрела» – ничего не помогало. Ну, брат перекрестился, прочитал молитвы – тогда услышал чей-то смех, а лошадь с места и тронулась[142].
Вообще на Вятке часто рассказывали о том, как леший подсаживался к ехавшему путнику, чаще всего – невидимкой, и лошадь тогда выбивалась из сил[143].
Лошадь не хотела или не могла толком идти и тогда ещё, когда на повозку подсаживался колдун. Художник В. М. Максимов, автор известной картины «Приход колдуна на крестьянскую свадьбу» (1875), в конце XIX в. посылал в Этнографическое бюро В. Н. Тенишева сведения о жизни русских крестьян Новоладожского уезда Санкт-Петербургской губернии. Сам Максимов был знаком с одним тамошним колдуном и записал его рассказ «о том, как он сделался знающим человеком (попросту колдуном)». Судя по всему, его-то Максимов и запечатлел на своей картине. Первая встреча художника с ним произошла так. Как-то подвёз Максимов случайного попутчика. А потом, когда тот уже слез, ямщик заявил Максимову: «Ведь это Григорий Семёнович Шарабара, он страшный колдун; вы заметили, что кони зачихали, пошли тихо, когда он сел в тарантас?»[144]
Зимние вьюги, когда можно было заплутать в дороге, приписывали опасным святочным бесенятам – шиликунам. Уроженец Котельничского уезда Вятской губернии Г. А. Котельников (1925–1999) в очерке о «крещенских вечерах под Котельничем» писал:
«Шиликуны, закрутив в поле вьюгу, ночью невесть куда водили запоздалого путника, сбивали лошадь с дороги, да чего только не творили. По рассказу нашей покойной соседки Раисы Агеевны, её братан (двоюродный брат. – В. К.), ехавший вечером на Крещенье из Котельнича домой, в деревню Вагины (давно это было, до советской власти), повстречался с шиликунами:
– Лошадь в один миг остановилась, хочет сдвинуть сани, но не хватает силы, рвётся вперёд, пятится, фыркает ноздрями, как на пенёк наехала. А дорога ровная, закатана. Перекрестясь, начал читать молитву: “Да воскреснет Бог и расточаются (так! – В. К.) врази Его…” Рванула лошадь и легко побежала. Шиликуны-то невидимы, в сани, оказывается, прыгнули. Я-то не растерялся, молитвой их выгнал»[145].
В Белозерье, на Русском Севере был записан такой диалог собирателя-фольклориста с информантом: «(Были злые люди, которые порчу наводили?) Да, были. (А сейчас есть?) А теперь, поди знат, есть: и сделают. Вот у нас в Екимове. Поехали туды, в деревню, так колесо дорогой свалилось, и кони не пошли, всё наделали. (А кто сделал?) Кто там знает»[146]. Характерно, что обычное дорожное происшествие – поломку телеги, да ещё, быть может, строптивость коней – охотно припишут колдовству. В пути ведь случилось…
Православные церковнослужители тоже осмысляли дорожные происшествия сходным образом – как козни дьявольские, происки «врага», что хочет добрым христианам «путь преградить». Настоятельница женского Борисоглебского Аносина монастыря (в д. Аносино нынешнего Истринского района Московской области) игуменья Евгения (Озерова; 1815–1890) вспоминала о случае, произошедшем в её монастыре, по-видимому, в 1860-х гг. Одна из сестёр сделалась бесноватой. По совету митрополита Московского и Коломенского Филарета (1782/1783–1867) ей давали пить воду с иконы преподобного Сергия, а затем настоятельница повезла её в Троице-Сергиеву лавру для исцеления. «Остановились кормить лошадей; сами отдохнули, пообедали, – приказываю закладывать, кучер говорит: “С лошадью что-то сделалось, вся в пене, трясётся и корму не ест”. В раздумьи велела нанять лошадь, и вдруг пришла мне мысль, не враг ли нам хочет преградить путь, – и, призвав помощь Угодника Божия и молитвы Владыки (Сергия Радонежского и митрополита Филарета. – В. К.), скатила водой образ, им мне благословлённый, облила лошадь и отдала остальное ей выпить. Лошадь успокоилась, съела корм, и мы доехали благополучно; после чего она служила нам несколько лет»[147].
