Дэвид Кинг - Битва дипломатов, или Вена, 1814
Оба были аристократами, отличались высокомерием и упорством в достижении целей. Надо сказать, испанский посланник не вызывал особой симпатии у тех, кто с ним сталкивался. Он был не только упрям, но чудаковат и переменчив в настроении. «Я еще не встречал более глупого человека», — говорил о нем герцог Веллингтон.
В летней резиденции, где Меттерних среди прочих усовершенствований к конгрессу обустраивал новый бальный зал, завершались последние ремонтные работы. Француз и испанец поднялись по гранитным ступеням, миновали несколько роскошных залов и вошли в просторную комнату. Стрелки часов приближались к двум, они явились вовремя. За длинным столом уже сидели люди, как они и предполагали, представители Австрии, России, Пруссии и Британии.
Талейран занял свободное кресло с черной спинкой между князем Меттернихом и лордом Каслри, а Лабрадор сел на противоположной стороне рядом с двумя прусскими посланниками. Британский министр иностранных дел, расположившийся в конце стола, похоже, вел совещание, несмотря на неважное знание французского языка. В другом конце стола сидел помощник Меттерниха — Фридрих фон Генц, которого только что назначили секретарем Венского конгресса.
Осмотревшись и окинув взглядом всех присутствующих, Талейран спросил, почему из французского посольства на совещание приглашен только он один.
— В предварительных совещаниях желательно участие только глав кабинетов, — ответил лорд Каслри.
— Граф Лабрадор не глава кабинета, а его пригласили, — возразил Талейран, кивнув в сторону испанца, с которым он вместе пришел на встречу.
— Только потому, что в Вене нет государственного секретаря Испании, — гнусаво объяснил Меттерних.
— Допустим, — не согласился Талейран, направляя взгляд на двух членов прусской делегации. — Помимо князя фон Гарденберга, я вижу здесь герра фон Гумбольдта. А он не государственный секретарь.
— Мы сделали исключение из правил, — заметил незнакомый Талейрану человек, посматривая на Гарденберга, державшего возле уха слуховую трубку. — Это связано с недугом, которым, как вы знаете, страдает князь Гарденберг.
— Что ж, если все дело в недугах, то каждый из нас имеет его и все мы можем претендовать на исключение из правил, — саркастически сказал Талейран, намекая на свою хромоту.
Талейран вел себя далеко не как представитель побежденной страны. Его сварливо-придирчивая самоуверенность начала давать плоды. На совещания стал ходить его дипломатический помощник. Одержав маленькую победу, французский министр выигрывал в главном: он добивался равенства Франции с другими державами.
Прекратив прения, лорд Каслри начал зачитывать письмо представителя Португалии графа де Палмеллы, выражавшего протест против исключения его из переговоров. Португалия, в конце концов, тоже подписывала Парижский договор. Почему же «Большая четверка» не пригласила и его участвовать в дискуссиях, оскорбляя тем самым португальскую корону? Когда Каслри закончил чтение, Талейран и Лабрадор выступили в поддержку португальского графа. Все остальные вежливо молчали. Вопросы португальца повисли в воздухе. К проблеме участия в организационном совещании решили вернуться позже.
— Цель нашей сегодняшней встречи, — сухо и монотонно заговорил снова лорд Каслри, — ознакомить вас с тем, что уже было сделано четырьмя державами за то время, пока мы здесь.
Он взглянул на князя Меттерниха, и тот передал Талейрану заранее подготовленный протокол (одно из дипломатических наследий Венского конгресса — официальное изложение принятых политических и других решений). Французский министр начал читать уже подписанный представителями четырех держав документ и натолкнулся на слово «союзники». Он поднял глаза.
— Союзники? Союзники против кого? — спросил Талейран, повышая голос в недоумении. — Не против Наполеона. Он уже на Эльбе. Не против Франции, подписан мир. Конечно же, не против короля Франции. Он служит гарантом мира. Джентльмены, будем откровенны, — продолжал Талейран. — Если все еще существуют союзные державы, то я здесь лишний.
Талейран поднял потенциально взрывоопасную публичную проблему. Общественное мнение обрело немалую силу в переполненной людьми, слухами и сплетнями Вене. Война закончилась, но могли случиться серьезные осложнения. Вряд ли было разумно прибегать к конфликтной лексике.
В этом нет никакого злого умысла, пытались убедить Талейрана лидеры совещания. Слово «союзники» они употребили «только лишь ради краткости».
— Ради краткости нельзя жертвовать корректностью, — парировал Талейран.
Видя, как опешили его коллеги, он вернулся к чтению протокола, с трудом вникая в замысловатую бюрократическую прозу.
— Не понимаю, — пробормотал князь. Он пробежал глазами еще несколько строк. — Ничего не понимаю.
Талейран посмотрел на всех невидящим взглядом, немного переигрывая, как потом он сам признавал. Француз всем своим видом показывал неуместность тайных встреч. Решения, с которыми его знакомили, были приняты до того, как в Вене появились дипломаты. Талейрану вручили уже готовый документ и, по сути, предлагали одобрить его. Но он не собирался играть в поддавки. Князь ударил по самому слабому месту в позиции своих оппонентов — правомочности и законности решений, составленных на тайных, несанкционированных встречах:
— Для меня существуют только две даты — 30 мая, когда было достигнуто согласие о проведении конгресса, и 1 октября, когда конгресс должен открыться. Все, что бы ни происходило в промежутке между ними, для меня не имеет никакого значения.
Слова Талейрана были встречены тягостным молчанием. Тем не менее по инициативе Меттерниха протокол забраковали, и Талейран выиграл еще одну партию. Какими сговорчивыми вдруг стали победители Наполеона, столкнувшись с другим представителем покоренной страны!
Отозвав один протокол, Меттерних предложил Талейрану второй документ, кладя его на стол мягко и осторожно, словно карту во время игры в вист. Этот документ оказался еще более сложным, но, как сразу же отметил Талейран, не менее сомнительным. В нем предлагалось все вопросы и территориальные проблемы, вносившиеся на рассмотрение конгресса, разделить на две категории: общие (касающиеся Европы в целом) и частные (местные и региональные). Для каждой категории великими державами назначались специальные комиссии. Конгресс соберется после того, как комиссии обсудят вопросы и сделают по ним свои заключения. Таким образом, как потом говорил Талейран, предполагалось «все закончить тогда, когда, по моему мнению, все только должно было начинаться». Кроме того, согласно протоколу, четыре великие державы, как считал Талейран, становились «исключительными властителями конгресса». Талейран моментально находил выход из затруднительных положений. Понимая, что надо потянуть с ответом, он сказал в раздумье:
— Первого чтения недостаточно для того, чтобы составить мнение по такому серьезному проекту. — Ему необходимо время для размышлений. — Мы собрались здесь для того, чтобы гарантировать и освятить права каждого государства, — добавил князь. Действительно, после наполеоновского произвола было бы крайне нежелательно, если дипломаты в Вене будут попирать те самые права, которые они призваны оберегать. Проработка «всех деталей до созыва конгресса» — дело для него новое, заявил министр.
— Это делается в целях практической целесообразности, — сухо сказал лорд Каслри. — Чем меньше участников, тем быстрее решаются проблемы.
Талейран не возражал против оперативности и задал сакраментальный вопрос:
— Когда же откроется конгресс? Почему бы не открыть его сейчас же?
Услышав, что Талейран настаивает на праве голоса для всех государств, прусский канцлер Гарденберг пробурчал: он не намерен идти на поводу у стада мелкотравчатых порфироносцев вроде князей Лейена и Лихтенштейна. Каслри сразу же объявил совещание оконченным. Он не хотел давать Талейрану еще один повод для торжества.
Оппозиция Талейрана угрожала планам четырех великих держав превратить конгресс в закрытую встречу членов элитного клуба. Вечером того же дня Фридрих фон Генц записал в дневнике, что с организацией конференции вышел конфуз: «Талейран разнес наш сценарий в пух и прах».
После двухчасового совещания, на котором французский князь, по словам Генца, «устроил всем головомойку», секретарь конгресса прогуливался с Меттернихом в саду. Главный австрийский дипломат рассказывал о приготовлениях к торжествам по случаю первой годовщины со дня великой победы союзников под Лейпцигом. Генца удивило то, что Меттерних напрочь позабыл о «затруднительном положении, в которое нас поставил Талейран».
Выйдя из виллы Меттерниха, прусский посол Вильгельм фон Гумбольдт сел в экипаж и уехал в особняк Шпильмана на Грабен, центральной улице, облепленной магазинами, кафе и ресторанчиками. На втором этаже дома осуществлялась вся деятельность миссии. Здесь работать было намного спокойнее, чем в прежнем временном пристанище под боком у княгини Багратион, где собирался весь венский бомонд.
