Николай Богомолов - Вокруг «Серебряного века»
Миф Хлебникова, складывающийся в творчестве молодых поэтов того времени, — миф, улавливающий только ничтожную часть того богатства, которое могло дать его творчество. Но такое положение вещей было обусловлено временем. И тут, пожалуй, следует вернуться к статье, поминавшейся в начале нашей работы, авторы которой предлагают такое объяснение: «Косвенной политической причиной таких совпадений, как одновременный выход книг Хлебникова, Чурилина и Асеева, было стремление сталинского режима консолидировать общество на новых, националистически-имперских, а не классовых основаниях, а также, возможно, слабая и краткая „псевдооттепель“, связанная с назначением Л. П. Берии наркомом внутренних дел. Но есть и другая причина, не связанная напрямую с политикой: вероятно, людьми постсимволистского поколения, т. е. теми, кто родился в конце 1880-х и в 1890-х годах, была к этому моменту пройдена достаточная дистанция — временная и психологическая — чтобы приступить к мифологизации навсегда утраченной и насильственно вытесненной из общественной памяти эпохи (в эмиграции эти процессы начались намного раньше)»[962].
Бериевская псевдооттепель, кажется, вообще не имела отношения к интересующей нас проблеме; национально-имперская идея также вступала в противоречие с пониманием утопий Хлебникова как вселенской гармонии. Но и мифы постсимволистского поколения тут тоже были, по нашему убеждению, ни при чем. Ни «Полутораглазый стрелец» (кстати сказать, разрушающий представление о том, что именно 1940 год можно считать годом начала мифологизации представлений о постсимволистским поколении; до известной степени сюда же относятся и «Встречи» Пяста, написанные с позиции «младших»), ни мемуары Спасского, ни первая редакция мемуаров Лили Брик, ни мемуарные художественные произведения (вроде поэмы «Маяковский начинается», не случайно получившей свою Сталинскую премию — что, впрочем, не мешает ей быть замечательной поэмой) еще далеко не создали сколько-нибудь заметной инерции, которая уже существовала в эмиграции. Миф создавался молодым поколением, которому предстояло пройти с гигантскими потерями войну, удушающую реальность конца сороковых (когда в ту же поэму «Маяковский начинается» будут вписаны сервильные главы, вроде «Знаменосец революции»), и отойти от Хлебникова, оставив его легендой своей молодости. Этому мифу противопоставлялись или собственно научные исследования (и тут невозможно не сказать о предисловии к «Неизданным произведениям», где авторы смогли ни разу не упомянуть почти неизбежное имя вождя и учителя), или еще не очень определившиеся интенции, много позднее выразившиеся во фразе Ахматовой: «Я уже не говорю о Маяковском и Хлебникове. Это <1910-е годы> полностью их время»[963]. Но это уже должно стать предметом специального анализа.
И все же в нашем контексте вряд ли можно забыть, что последнее из дошедших до нас стихотворение Кульчицкого, написанное в день отъезда на фронт («Мечтатель, фантазер, лентяй-завистник…»), датировано 26 декабря 1942, и место написания едва ли не символически обозначено: Хлебниково-Москва.
Из маргиналий к записным книжкам Хармса[*]
В. Н. Сажин, завершая предисловие к двухтомному изданию записных книжек, писал: «…весь текст записных книжек Хармса иной раз представляется одной большой шифровкой: обилие как будто несвязанных друг с другом фрагментов, фраз, слов, цифр, более тысячи имен — связи между всеми этими элементами подчас трудно уловить и обозначить. Некоторую их часть мы пытались установить, многое, вероятно, никогда не поддастся разъяснению, иное потребует еще дополнительных разысканий и истолкований»[965]. Мы хотели бы предложить именно несколько дополнительных разысканий и истолкований, а отнюдь не злорадно выискивать недосмотры издателя, проделавшего гигантскую работу.
Конечно, нет сомнения, что и внимательное чтение с карандашом в руках могло бы принести свои плоды.
К примеру, сквозное чтение именного указателя показывает, что оставленный без каких бы то ни было помет Авербах, о котором в тексте дневника от 22 ноября 1932 года сказано: «Был еще некий Орест Львович, знакомый Авербаха, но он скоро ушел» (2, 203), — безо всякого сомнения, знаменитый Леопольд Леонидович Авербах. Красный Баян (1, 133), присутствующий на каком-то литераторском собрании, никак не может быть известным Вадимом Баяном, а почти наверняка, как расшифровывает Масанов, К. М. Филиппов, сотрудник «Красного Балтийского флота» в начале 1920-х годов. Даты жизни испанского художника Педро Нуньеса де ла Вильявисенсио (именно так, а не Вильявисенсия, как у Хармса) — 1644–1700. Григориевич Михаил — на деле, конечно, Михаил Григорьевич, т. е. имя и отчество, а не фамилия и имя. Даты жизни Шарля Дезорма теперь знают даже кроссвордисты — 1777–1862; его сотрудник Н. Клеман жил в 1779–1841 годах; Франсуа Дельсарт жил в 1811–1871 годах. Фабр д’Оливе (а не Оливье) — вовсе не провансальский писатель, а знаменитый французский оккультист и писатель, в одной из своих книг опубликовавший тексты провансальских поэтов. Евгений Иванович Елисеев (1909–1999) прославился не как центральный нападающий, а как выдающийся полузащитник в футболе 1930-х годов. Кстати, без особых трудов можно найти даты жизни и других известных футболистов, фамилии которых записывает Хармс. Например, Петр Иванович Ежов — 1900–1975, Петр Тимофеевич Дементьев (более известный как «Пека», памятник которому стоит возле стадиона «Петровский») — 1913–1998, Михаил Бутусов — 1900–1963 и так далее. И. М. Кроля, видимо, можно отождествить с учившимся в Петербургской еврейской частной мужской гимназии И. Г. Эйзенбета И. М. Кролем и тогда получить дату его рождения — 1898. Дату смерти Э. И. Левинтовой нужно искать не в Петербурге, а в Москве, т. к. до конца жизни она преподавала испанский язык на филологическом факультете МГУ. М. М. Марьянова умерла в 1972 году. Ганс Меймлинг — это, конечно же, великий художник Ганс Мемлинг (ок. 1440–1494). Попутно отметим, что упомянутый с ним в одной записи Ян ван Эйк (ок. 1390–1441) почему-то вообще в указатель не попал. Попавший в указатель Мохнин (1, 55) — конечно, всего лишь искаженно записанная Хармсом настоящая фамилия Виссариона Саянова (Махлин). Г. Тарасов — это часто упоминаемый в дневнике М. Кузмина десятых годов Георгий Иванович (1888 — не ранее 1936). Н. М. Терентьева отнюдь не была писательницей, Хармс упоминает ее как жену поэта и театрального режиссера И. Г. Терентьева. Не так сложно найти даты жизни партийного деятеля М. С. Чудова (1893–1937). Знаменитого немецкого мистика звали Яков Бёме, а не Бем, и книга его называлась (в русском переводе) «Aurora, или утренняя заря в восхождении», а вовсе не «Утренняя звезда» без каких бы то ни было дополнений. Известный текст Брюсова про Атлантиду называется «Учители учителей», а не «Учителя», как у Хармса. У Гете нет произведения «Вильгельм Мейстер», а тем более книги «Литературное наследство» (М.; Л., 1934). И. Ф. Горбунов был автором книги «Генерал Дитятин», а вовсе не «Дитятин генерал». У Гумилева нет стихотворений «Картонный мастер» и «Трамвай», а есть «Картонажный мастер» и «Заблудившийся трамвай», равно как и у Есенина не «Березовый ситец», а «Не жалею, не зову, не плачу…», у Ф. Сологуба стихотворение начинается «Все было беспокойно и стройно, как всегда», а не «…страшно». В списке книг В. М. Жирмунского почему-то пропущена записанная у Хармса «Рифма, ее история и теория». Фамилия известного в двадцатые годы беллетриста, автора сенсационного романа «Мощи», была не Калинников, а Каллиников. Чрезвычайно странно выглядит запись «Крученых А. 500 новых острот и каламбуров / Собрал А. Крученых. М., 1924»: на деле книга называлась: «500 новых острот и каламбуров Пушкина / Собрал А. Крученых». Загадочно выглядит и издание «Сборники по теории поэтического языка: В 6 вып. Пг., 1916–1923»: полагаем, что историки формальной школы многое бы отдали за возможность ознакомиться с тремя неизвестными выпусками этих «Сборников». Флобер не писал текста под названием «Сентиментальные воспоминания», а Шекспир — «Леди Макбет».
Но на деле это, конечно, мелочи, которые заслуживают только исправления и внесения в новое издание. Мы же позволим себе поговорить о вещах более серьезных, которые, как кажется, дают возможность поговорить о проблемах, немаловажных для изучения творчества Д. Хармса.
1. Хармс, Кузмин, Клюев
О том, что Хармс, Введенский и Вагинов были постоянными гостями М. Кузмина, а также о влиянии некоторых его текстов двадцатых годов на поэтику обэриутов уже писалось[966], однако писалось преимущественно «со стороны Кузмина». Публикация записных книжек дает возможность взглянуть на отношения писателей с другой стороны.
Всего мы находим не так много упоминаний, но каждое из них заслуживает внимания. Выписываем, пользуясь алфавитным указателем: в записной книжке 1926 года встречаем адрес Кузмина (1, 70), 17 ноября этого же года — запись о визите к нему. В обширной книжке конца 1926 — начала 1927 года читаем: «Странно, что со мной делается. По мойму Кузмин и Юркун ничего не понимают. Их похвала Введенс.» (1, 129). В той же книжке переписаны два стихотворения, при жизни Кузмина не печатавшиеся (1, 159), с некоторыми разночтениями. В начале августа 1927 года Хармс слушает чтение цикла «Форель разбивает лед» и кратко конспектирует свои впечатления, по большей части сугубо положительные (1, 179–180)[967]. В записной книжке 1929-го и января 1930 года появляется характерная запись: «Коля, мне роман не очень нравится. Что-то от Кузмина и Ко» (1, 346).
