Крупные формы. История популярной музыки в семи жанрах - Санне Келефа

Многие критики периодически задаются этим вопросом. А для тех, кто занимается популярной музыкой, он еще актуальнее, поскольку между ними и песнями, о которых они пишут, по распространенному мнению, есть большой промежуток – странные, ученого вида взрослые, вынужденные снисходить до “детишек”, фанатизм которых держит на плаву музыкальную индустрию. Саймон Фрит, один из первых по-настоящему проницательных британских критиков, писал о сложных неписаных правилах, формирующих наши суждения на тему музыки. В 1987 году он высказался на тему неизбывности идеологических установок рок-критики:

Ключевой аргумент рок-эстетики связан с аутентичностью. Хорошая музыка – это аутентичное отображение чего-либо: человека, идеи, чувства, общего опыта, духа времени. Плохая музыка неаутентична, она не выражает ничего. Самое распространенное ругательство в рок-критике – это слово “пустой”; в пустой музыке нет ничего, она сделана только для того, чтобы прийтись по нраву публике и добиться коммерческого успеха.

К тому времени, разумеется, уже стало модно глумиться над рокистским стремлением к аутентичности. Но самого этого стремления трудно избежать в любом жанре. Формулировка Фрита побуждает нас посмеяться над штампами рок-критики. Но параллельно писатель заставляет нас осознать, что “рок-эстетика” в этом определении оказывается вполне применима и к новой, поп-ориентированной критике, все так же презиравшей “пустую” музыку, подобно авторам из рок-среды (Бой Джордж и другие лидеры движения “нью-поп” были одержимы стремлением не показаться пустышками). Один из способов, с помощью которых некритические предубеждения проникали в критическое письмо, – это дескрипторы, функционировавшие как завуалированные оценки. Когда песня описывается как “проникновенная” и “душевная”, это безусловный комплимент. Но может ли песня быть одновременно душевной и дурацкой или бездушной, но замечательной? Если нет, то “душевный” – это не дескриптор, а просто синоним слова “хороший”. Точно так же Фрит абсолютно прав насчет слова “пустой”: это почти всегда – оскорбление, за которым прячется мнение о том, как именно музыка должна работать. Очевидно, не все дурные песни – пустые. Но все ли пустые песни – дурные? Знаменитый продюсер Брайан Ино в конце 1970-х изобрел тихий, легкий, лишенный ритма музыкальный жанр, который он назвал “эмбиентом”. В сопроводительном тексте к альбому “Ambient 1: Music for Airports” 1978 года Ино изложил несколько заповедей эмбиента, в том числе закон, по которому эмбиент-музыка должна быть “в равной степени вызывающей интерес и пригодной для игнорирования”. Можно ли сказать, что “Music for Airports” – гениальный пустой альбом? Вызывает ли он интерес? Должна ли музыка быть интересной, чтобы быть хорошей?

Люди, слушающие много музыки, часто подозрительно относятся к правилам и законам – порой кажется, что они работают лишь до тех пор, пока появится какой-нибудь музыкант с богатой фантазией и их отменит (сочиняя текст к своему альбому, Ино делал хитрый ход: показывал нам, как новый музыкальный жанр может по-новому определить даже такое вроде бы интуитивно понятное словосочетание, как “вызывающий интерес”). Тем не менее именно наши допущения и предубеждения – можно сказать, наши предрассудки – позволяют нам осмыслять музыку, а может быть, и наслаждаться ей. Фрит утверждал, что далеко не только критики испытывают стремление отделить хорошую музыку от плохой: “Даже если, будучи ученым, занимающимся поп-музыкой, я не могу с авторитетом указывать на плохую музыку (мой авторитет тотчас же неминуемо будет поставлен под сомнение), в качестве обычного поклонника я постоянно занимаюсь именно этим. Это входит в джентльменский набор любого меломана”. Многие сегодняшние слушатели постулируют, что любят все виды музыки, и некоторые из них действительно имеют это в виду. Но мы никогда не сможем поверить человеку, который будет утверждать, что любит всю музыку. Как можно иметь музыкальный вкус, буквально не имея никакого вкуса?

Карл Уилсон – канадский музыкальный критик с богатым воображением, задавшийся именно этим вопросом. Точнее, на самом деле он задался другим вопросом: почему так много людей любят песни Селин Дион, канадской исполнительницы баллад, у которой в 1990-е было множество хитов? В 2007 Уилсон выпустил книгу “Let’s Talk About Love” (“Давай поговорим о любви”) – в честь альбома Дион 1997 года с тем же названием; та запись разошлась более чем тридцатимиллионным тиражом, а внутри нее была, в частности, “My Heart Will Go On”, по сей день – одна из самых популярных песен, кем-либо когда-либо записанных. Подзаголовок книги звучал как “Путешествие на край вкуса”; Уилсон был заворожен Селин Дион именно потому, что он находил ее музыку абсолютно невыносимой. Он критиковал ее за “пустоту”, а еще описывал песни Дион как “R&B, из которого изъяли секс и лукавство” или “французский шансон, очищенный от остроумия и душевности” (отсутствие понятной жанровой приписки, разумеется, – одна из причин, по которой Дион стала именно поп-звездой). Уилсон предполагал, что ни разу не встречал ни одного поклонника певицы, несмотря на то что их счет у нее шел на миллионы, и волновался, что попытка полюбить ее музыку дестабилизирует его и в профессиональном, и в психологическом плане. “Возможно, я проваливаюсь в кроличью нору релятивизма, – размышлял он. – Если даже в случае с Селин можно придумать аргументы в ее пользу, означает ли это, что хорошего и плохого вкуса, а также хорошего и плохого искусства вообще не существует?”

Проект завершился успехом – или неудачей, в зависимости от ракурса обзора. Уилсон узнал много нового о жизни Дион и пообщался с некоторыми ее фанатами; он сходил на концерт и тщательно изучил альбомы певицы. Тем не менее он остался то ли похвально верен своим вкусам, то ли упрямо неспособен выйти за их границы (ближе всего к последнему он оказался при просмотре крайне эмоционального телесериала “Девочки Гилмор”, где “My Heart Will Go On” озвучивала печальную сцену; Уилсон осознал, что откликается на торжественно-романтичные фиоритуры Дион, по крайней мере, на протяжении нескольких минут). Автор признавал, что критики, как и все слушатели, озабочены желанием накапливать “культурный капитал” – другими словами, казаться модными. Поэтому он знал, что его стойкое сопротивление старомодным, слащаво-сентиментальным образцам шоу-бизнеса, а также картинно-пафосной манере пения Селин Дион объяснялось, главным образом, стремлением казаться рафинированным меломаном. Французский социолог Пьер Бурдье писал, что “вкусы – это прежде всего «антивкусы», отвращение, вызванное ужасом или острой непереносимостью («тошнотой») от вкусов других”; мы любим то, что любим, поскольку ненавидим то, что ненавидим, и не хотим, чтобы нас путали с отсталыми, невежественными людьми, которые любят то, что мы ненавидим. Но в конце концов, Уилсон почувствовал желание оправдать свой вкус – не потому, что он единственно правильный, а потому, что он – его собственный. Он предложил размышлять о музыке не столько как о политике, по поводу которой мы склонны спорить с нашими соотечественниками, сколько как о романтической любви, которой мы обычно наслаждаемся вдалеке от посторонних глаз. “Когда мы в кого-то влюблены, то не хотим, чтобы все остальные тоже были влюблены в этого человека, – написал он. – Если в него влюблен хотя бы еще кто-то один, то это уже довольно проблематичная ситуация”. Это яркое сравнение, но вывод, к которому оно нас приводит, – грустный, по крайней мере для тех, кто пребывает в восторге от исторически присущей популярной музыке способности делать наши частные увлечения и привязанности публичными. Как минимум с 1960-х годов споры о музыке часто были прежде всего спорами о той или иной социальной идентичности. Страшно даже подумать о том, что сейчас нам предлагается унести наши музыкальные вкусы домой и свернуться с ними калачиком на диване. Страшно подумать, что пятьдесят лет бесконечных споров, возможно, подходят к концу.