Евгений Тарле - Сочинения. Том 3
Кризис 1811 г. представлялся правительству и обществу, прежде всего как кризис потребления. Ощущение надвинувшегося бедствия было живым и всеобщим[70]. «Нет дел. Биржа имела сегодня еще более мрачный вид, чем вчера»[71], — подобные извещения то и дело мелькают в ежедневных рапортах, министру внутренних дел.
Еще в конце 1810 г. и начале 1811 г. банкротства во Франции стали ежедневным явлением[72]; это продолжалось и весной 1811 г.[73].
Урожай 1811 г. оказался, вопреки ожиданиям, очень плохим почти всюду, кроме Пикардии и некоторых центральных департаментов; но его последствия стали сказываться лишь с сентября[74], а особенно с октября, так что этот кризис не вполне совпал с кульминационным моментом кризиса промышленного.
Вообще вторая половина 1811 г. была несколько лучше. Перелом и улучшение произошли летом; но, конечно, это еще не давало права правительству быть особенно оптимистичным.
Речь министра внутренних дел в заседании 29 июня 1811 г. при открытии сессии Законодательного корпуса проникнута официальным оптимизмом; в успехах «континентальной системы» он вполне убежден. Уже и сейчас Англии плохо, а стоит блокаде продержаться еще десять лет, и средства англичан будут истощены[75]. Что касается Франции, то ей от блокады нет никакого ущерба, напротив, французская торговля и промышленность имеют теперь рынок более чем в 60 миллионов потребителей. А что морской торговли нет, так это не беда: «Мы уже десять лет без морской торговли, и мы еще будем без морской торговли»[76]. «Математически доказано»[77], что Англия, ежегодно делающая заем в 800 миллионов, обанкротится через десять лет. Англии нужно тратить в год 2 миллиарда, и она прибегает к займам, а Французская империя тратит в год 900 миллионов, которые сполна покрываются прямыми и косвенными налогами. Мир с Англией немыслим: «Подобный мир был бы западней, поставленной нашей торговле, он был бы полезен лишь Англии, которая нашла бы вновь рынок для своей торговли и изменила бы континентальную систему».
И несмотря на кризис, правительство продолжало неуклонно разорять торговый люд самыми крутыми мероприятиями, направленными против английской контрабанды.
Крахи следовали непрерывно во всех промышленных и торговых департаментах Франции, но Наполеон, деятельно поддерживая казенными субсидиями падающие фирмы, в то же время ни в малейшей степени не смягчал драконовских мер касательно соблюдения блокады. Именно в этом бедственном 1811 г. он довел до банкротства ряд торговых домов, которые были уличены в скупке контрабанды в Бельгии: они должны были уплатить огромные штрафы, и многие из-за этого и погибли; между тем англичане, которым давным-давно было уплачено этими же несчастными скупщиками, конечно, нисколько в данном случае не пострадали. Даже верный наполеоновский министр полиции со сдержанным осуждением говорит об этом в своих записках[78].
Летняя ярмарка 1811 г. в Бокере была сильно подкошена драконовскими мерами правительства. «Целая улица» этой ярмарки, где продавались колониальные товары, была конфискована, как выражается автор бумаги, доводящей об этом до сведения таможенного управления. Пряности, сахар, окрашивающие вещества — все было конфисковано, купцы доведены до банкротства. Директор таможен почувствовал все же некоторую потребность отклонить от себя на этот раз ответственность и свалил все на префектов, которые слишком усердствуют[79].
Осенью 1811 г. стало явственно замечаться некоторое улучшение в общем положении французской промышленности. В июне 1811 г. в Лионе работало всего 5630 станков (в шелковой промышленности), в сентябре — уже 6279, а в ноябре — уже 8 тысяч, и была надежда, что если явятся в декабре американцы, то работа в Лионе закипит еще больше. Серьезное улучшение замечалось также в сбыте бумажных материй — ситцев, байки, а также в сбыте полотен в Нормандии и Пикардии с осени 1811 г. Недурно дело идет, по-видимому, на шерстяных мануфактурах; особенно процветают те из них, которые получили заказы от военного ведомства[80]. Но уже в конце декабря пришлось просить императора опять о казенных заказах для поддержания останавливающейся лионской шелковой промышленности и докладывать ему о печальном положении руанских мануфактур[81].
Декретом от 25 декабря 1811 г. был ассигнован 1 миллион франков на помощь нуждающемуся населению городов: Парижа, Гавра, Дьеппа, Ренна, Анжера, Бреста, Шербурга, Тулона, Рошфора, Лориана, Тура, Тулузы, Аяччио, Труа и Реймса; из этих денег Париж получил 400 тысяч (а 2 июля 1812 г. Парижу — уже не из этого фонда — было ассигновано еще 260 тысяч). Ассигнованные суммы поступали в распоряжение префектов (парижские ассигновки — в распоряжение префекта Сены)[82].
Характерно, что если исключить Париж, Тур, Тулузу, Анжер, Труа и Реймс, то окажется, что именно портовые города дольше всего страдали от последствий кризиса 1811 г.: именно им, как мы видим, пришлось помогать декретом от 25 декабря 1811 г. После того, что сказано было выше об общем положении приморских городов при Наполеоне, это читателя не удивит: портовые города были разорены морской войной задолго до 1811 г., и не мудрено, что им оказалось особенно трудно ликвидировать последствия кризиса этого года. Мы и дальше увидим подтверждение этого факта.
Этот кризис имел громадное значение именно потому, что болезненно круто вскрыл основное противоречие наполеоновской политики: блокада, сама по себе бывшая для Наполеона средством, понемногу превратилась фактически в цель. На виду была одна мысль: если нужно, пусть разоряется вся торговля и часть промышленности, но континентальная блокада должна исполняться неукоснительно. Другое рассуждение: блокада нужна затем, чтобы покончить с Англией, провозглашалось в официальных бумагах, подчеркивалось в наполеоновской переписке, но как могло оно возбуждать особый энтузиазм, особую готовность к жертвам, если сам император, выдавая лиценции, как бы расписывался в невозможности покончить с Англией путем блокады? И оставалось терпеть и дороговизну хлопка, убивавшую французскую конкуренцию на континенте, и разорение торговли, и полное уничтожение экономической деятельности портовых городов. Часть промышленного мира покорялась императору в 1809, 1810, 1811 гг. уже больше за страх, нежели за совесть, не так, как в эпоху Консульства, когда глава государства приветствовался как гегемон, который поведет Францию к небывалому экономическому процветанию; не так даже, как после 22 февраля 1806 г., после декрета о воспрещении ввоза бумажных материй во Францию.
Теперь даже те промышленники, которые всеми силами отстаивали принцип полного изгнания англичан с континента, убеждались растерянно и со страхом, что оружие оказалось обоюдоострым. И как раз, когда они стали в этом убеждаться, император начал обнаруживать все большую склонность считать себя непогрешимым и, не считаясь с робкими, умоляющими голосами вчерашних союзников, не останавливаясь, шел по намеченному пути. Что торговый мир против блокады, он это знал давно, как мы видели, и с гневом отказывался обращать на это внимание; что многие промышленники разоряются, это он сознал как важное и повсеместное явление именно в кризис 1810–1811 гг. Но что их отчасти разоряет та же блокада, которая сначала подняла их благосостояние, это он отказывался признать, вернее, с этим он отказывался считаться. Впрочем, миновал кризис, и грозное предостережение было забыто.
2
Теперь от этого общего очерка кризиса 1810–1811 гг. обратимся к показаниям, касающимся того, как кризис отразился на отдельных департаментах, на отдельных районах Империи.
Картина кризиса в главных чертах своих ясна уже из вышеприведенных фактов. Но для полноты впечатления я познакомлю читателя с результатами анкеты, произведенной правительством летом и осенью 1811 г., т. е. тотчас после того, как окончился самый острый период бедствия. Характерно, что анкета коснулась не только определения приблизительных размеров кризиса, но и вопроса о значении континентальной системы.
Наполеон приказал (министру полиции) произвести опрос администрации департаментов с целью узнать мнения торгово-промышленных кругов на местах относительно кризиса, а также относительно общего значения континентальной блокады для экономической жизни Империи. Ответили не все департаменты; ответы эти весьма кратки (иногда даже до лаконизма)[83]. Вопросов было поставлено два: 1) какое значение для торговли имели меры, осуществившие блокаду, и получила ли торговля большее распространение и 2) каково состояние мануфактур и больше ли число рабочих в 1811 г., нежели оно было в 1810 году? При всей краткости ответов, документы этой анкеты весьма интересны (и совсем неизвестны: я никогда не встречал ни ссылки на них, ни даже упоминания о них). Характерно, что далеко не все департаменты (из тех, которые вообще прислали ответ) решились высказать свое мнение о значении «запретительных мер» для торговли и промышленности, а предпочли просто указать, что в 1811 г. дела идут хуже, нежели в предыдущем, т. е. ответили на второй вопрос, промолчав на первый. Некоторые дипломатично высказали, что «в будущем» эти меры могут оказаться полезными. Разумеется, историк не должен забывать, что за все время существования блокады не было столь неблагоприятного момента для оценки ее последствий, как именно 1811 год. Вот почему вообще результаты этой анкеты более интересны для истории кризиса 1811 г., нежели для истории континентальной блокады в целом.
